Тихий Дон. Книга 1. Михаил Шолохов

щурилась вслед старуха.

      – Пущай остается.

      – Она его вылечит: оставил об трех ногах – возьмешь кругом без ног. Ветинара с горбом нашел, – хохотал Христоня.

      XIV

      – …Тоскую по нем, родная бабунюшка. На своих глазыньках сохну. Не успеваю юбку ушивать – что ни день, то шире становится… Пройдет мимо база, а у меня сердце закипает… упала б наземь, следы б его целовала… Может, присушил чем?.. Пособи, бабунюшка! Женить его собираются… Пособи, родная! Что сто́ит – отдам. Хучь последнюю рубаху сыму, только пособи!

      Светлыми, в кружеве морщин, глазами глядит бабка Дроздиха на Аксинью, качает головой под горькие слова рассказа.

      – Чей же паренек-то?

      – Пантелея Мелехова.

      – Турка, что ли?

      – Его.

      Бабка жует ввалившимся ртом, медлит с ответом.

      – Придешь, бабонька, пораньше завтра. Чуть займется зорька, придешь. К Дону пойдем, к воде. Тоску отольем. Сольцы прихвати щепоть из дому… Так-то.

      Аксинья кутает желтым полушалком лицо и, сгорбившись, выходит за ворота.

      Темная фигура ее рассасывается в ночи. Сухо черкают подошвы чириков. Смолкают и шаги. Где-то на краю хутора дерутся и ревут песни.

      С рассветом Аксинья, не спавшая всю ночь, – у Дроздихиного окна.

      – Бабушка!

      – Кто там?

      – Я, бабушка. Вставай.

      – Зараз оденусь.

      По проулку спускаются к Дону. У пристани, возле мостков, мокнет в воде брошенный передок арбы. Песок у воды леденисто колок. От Дона течет сырая, студеная мгла.

      Дроздиха берет костистой рукой Аксиньину руку, тянет ее к воде.

      – Соль взяла? Дай сюды. Кстись на восход.

      Аксинья крестится. Злобно глядит на счастливую розовость востока.

      – Зачерпни воды в пригоршню. Испей, – командует Дроздиха.

      Аксинья, измочив рукава кофты, напилась. Бабка черным пауком раскорячилась над ленивой волной, присела на корточки, зашептала:

      – Студены ключи, со дна текучие… Плоть горючая… Зверем в сердце… Тоска-лихоманица… И крестом святым… Пречистая, Пресвятая… Раба Божия Григория… – доносилось до слуха Аксиньи.

      Дроздиха посыпала солью влажную песчаную россыпь под ногами, сыпанула в воду, остатки – Аксинье за пазуху.

      – Плесни через плечо водицей. Скорей!

      Аксинья проделала. С тоской и злобой оглядела коричневые щеки Дроздихи.

      – Все, что ли?

      – Поди, милая, позорюй. Все.

      Запыхавшись, прибежала Аксинья домой. На базу мычали коровы. Мелехова Дарья, заспанная и румяная, поводя красивыми дугами бровей, гнала в табун своих коров. Она, улыбаясь, оглядела бежавшую мимо Аксинью.

      – Здо́рово ночевала, соседка!

      – Слава богу.

      – Гдей-то спозаранку моталась?

      – Тут в одно место, по делу.

      Зазвонили к утрене. Рассыпчато и ломко падали медноголосые всплески. На проулке щелкал арапником[90] подпасок.

      Аксинья, спеша, выгнала коров, понесла в сенцы цедить молоко. Вытерла о завеску руки с засученными

90

А р а́ п н и к – длинная ременная плеть, кнут.