Тихий Дон. Книга 1. Михаил Шолохов

боится Степана, нутром чуяла, что так он от нее не отступится, и, разумом не желая этого, сопротивляясь всеми силами, замечала за собой, что по праздникам и в будни стала тщательней наряжаться, обманывая себя, норовила почаще попадаться ему на глаза. Тепло и приятно ей было, когда черные Гришкины глаза ласкали ее тяжко и исступленно. На заре, просыпаясь доить коров, она улыбалась и, еще не сознавая отчего, вспоминала: «Нынче что-то есть радостное. Что же? Григорий… Гриша…» Пугало это новое, заполнявшее всю ее чувство, и в мыслях шла ощупью, осторожно, как через Дон по мартовскому ноздреватому льду.

      Проводив Степана в лагеря, решила с Гришкой видеться как можно реже. После ловли бреднем решение это укрепилось в ней еще прочнее.

      VIII

      За два дня до Троицы хуторские делили луг. На дележ ходил Пантелей Прокофьевич. Пришел оттуда в обед, кряхтя скинул чирики и, смачно почесывая натруженные ходьбой ноги, сказал:

      – Досталась нам делянка возле Красного яра. Трава не особо чтоб дюже добрая. Верхний конец до лесу доходит, кой-что – голощечины. Пырейчик проскакивает.

      – Когда ж косить? – спросил Григорий.

      – С праздников.

      – Дарью возьмете, что ль? – нахмурилась старуха.

      Пантелей Прокофьевич махнул рукой – отвяжись, мол.

      – Понадобится – возьмем. Полудновать-то собирай, что стоишь, раскрылилась!

      Старуха загремела заслонкой, выволокла из печи пригретые щи. За столом Пантелей Прокофьевич долго рассказывал о дележке и жуликоватом атамане, чуть было не обмошенничавшем весь сход.

      – Он и энтот год смухлевал, – вступилась Дарья, – отбивали улеши[75], так он подговаривал все Малашку Фролову конаться[76].

      – Стерва давнишняя, – жевал Пантелей Прокофьевич.

      – Батяня, а копнить, гресть кто будет? – робко спросила Дуняшка.

      – А ты чего будешь делать?

      – Одной, батяня, неуправно.

      – Мы Аксютку Астахову покличем. Степан надысь просил скосить ему. Надо уважить.

      На другой день утром к мелеховскому базу подъехал верхом на подседланном белоногом жеребце Митька Коршунов. Побрызгивал дождь. Хмарь висела над хутором. Митька, перегнувшись в седле, открыл калитку, въехал на баз. Его с крыльца окликнула старуха.

      – Ты, забурунный[77], чего прибег? – спросила она с видимым неудовольствием. Недолюбливала старая отчаянного и драчливого Митьку.

      – И чего тебе, Ильинична, надоть? – привязывая к перилам жеребца, удивился Митька. – Я к Гришке приехал. Он где?

      – Под сараем спит. Тебя, что ж, аль паралик вдарил? Пешки, стал быть, не могешь ходить?

      – Ты, тетенька, кажной дыре гвоздь! – обиделся Митька. Раскачиваясь, помахивая и щелкая нарядной плеткой по голенищам лакированных сапог, пошел он под навес сарая.

      Григорий спал в снятой с передка арбе. Митька, жмуря левый глаз, словно целясь, вытянул Григория плетью.

      – Вставай,

75

У л е́ ш – делянка.

76

К о н а́ т ь с я – считаться, метать жребий.

77

З а б у р у́ н н ы й – скандальный, беспокойный.