Тринадцатая жертва. Дмитрий Захаров

– «канализация» и «дренаж», – дождевая канализация. Люди редко смотрят под ноги, и, уже тем более, мало кому придет в голову слушать звуки, исходящие из-под земли.

      – Кто-нибудь! Господи-и-и! Прошу вас!

      Дверной проем закрыл силуэт человека.

      – Кто вы… – онемевшими губами прошептала девушка. – Почему я здесь?

      Человек приблизился. Вода плескалась под его ногами.

      – Кто вы такой? – билась, схваченная путами девушка.

      Молчание. Плеск воды и крысиный писк.

      – Что вам от меня нужно?!

      Рука незнакомца легла на ее обнаженное плечо, тело пронзило как от удара тока, катетер капельницы натянулся.

      – Т-ш-ш-ш… – прошипел человек, прижимая палец к губам. Звук был похож на змеиное шипение.

      – Скажите что-нибудь! – взмолилась девушка.

      Человек молча откинул материю со столика, сверкнули разложенные инструменты. Что-то блеснуло в его руке, ужасающая догадка пронзила сознание пленницы.

      – Не-е-т!!! – она билась в тисках оков, запястья сдавило тупой болью.

      На его лицо упала полоска света, сверкнул обод белков глаз.

      – Люди запоминают места, где им приходилось бывать, – Черные как агаты глаза любовно осматривали лезвие скальпеля, или какого-то другого отточенного инструмента. – Помнят вкус или запах съеденной однажды пищи, – говорил он медленно, словно продумывая каждое слово, голос был лишен интонационных свойств, отчего казалось, будто звуки речи генерированы нейросетью, – В памяти остаются лица, запахи, тактильные контакты с кожей человека или шерстью животного. Но никто не в состоянии запомнить физическую боль. Факт боли память сохраняет, а вот буквальный спектр ощущений описать невозможно.

      – Пожалуйста! – рыдала девушка. – Я все для вас сделаю! Все, что скажете!

      Темные губы тронула улыбка. Бездушная и скупая. Словно ножевая рана в нижней части лица. Набор мускульных усилий лицевых мышц, не отражающий эмоций. Вероятно, так улыбались нацистские врачи, проводя бесчеловечные эксперименты над узниками концлагерей.

      – Мне ничего не нужно от тебя, дитя мое! Только смирение и готовность принять уготованную тебе участь.

      Он взмахнул скальпелем, откуда-то сбоку заиграла музыка. Скрипки и унылая виолончель.

      – Франц Шуберт, – сообщил человек. – Печальный и скучный австриец, основоположник романтизма. Умер в тридцать лет, но успел сотворить гениальную музыку.

      Он бесцеремонно оттолкнул босой ступней льнущую к его ногам огромную крысу.

      – Тебе тоже предстоит внести вклад в вечность, дитя…

      Острие коснулось обнаженной груди, готовый исторгнуться из горла крик умолк. Человек вонзил взор своих бездонно-черных глаз в лицо пленницы. Воля ослабла. Так выходит воздух из проколотого мячика. Девушка молчала, часто трепетала жилка на ее горле.

      – Ну, вот и все! – все тем же бесцветным голосом произнес человек. Он полюбовался плодами своего труда. Кровь