Темные вершины. Алексей Винокуров

молол языком, но Буш его почти не слушал. Бушу сделалось нехорошо, по-прежнему болела голова и тошнило. Он устал от задушевных разговоров с людоедом Сергухиным, от всех этих его сказок про троллей и червячков. Больше всего сейчас хотелось повалиться на нары, закрыть глаза – и чтобы оставили в покое хотя бы на полчаса.

      Наконец он не выдержал, грубовато прервал Сергухина:

      – Лично от меня-то вам что надо?

      Полковник был откровенен с ним, как с родной матерью.

      – Сдай Грузина, – сказал он.

      И, видя, что не совсем еще понятно, терпеливо объяснил.

      Чтобы прижать Кантришвили нужен был серьезный компромат. Такого заслуженного тролля нельзя было просто взять и бросить в тюрьму по ложному обвинению. Фактура требовалась настоящая, и такой фактурой мог обладать только близкий к Грузину человек. Например, Буш.

      – Я-то лично считаю, что все это лишнее, – доверительно говорил следователь. – Все эти дела, доказательства, адвокаты, суды. Если речь о благе родины, на закон можно и не оглядываться. Польза отечества – вот главный и единственный закон. К сожалению, не все я решаю, есть люди и повыше меня. Им, понимаешь, еще нашим западным партнерам мозги пудрить, законность изображать, легитимность. Так что ты не подведи нас, Макс, не подведи страну, сдай Грузина по-хорошему, а?

      С минуту Буш молчал, думал о чем-то – о чем именно, не догадался даже такой кусаный волк, как полковник Сергухин, с надеждой глядевший на него. Потом заговорил – медленно, с расстановкой, не торопясь.

      – Мне вот что интересно, – начал Буш, отчетливо выговаривая каждое слово. – И вы – патриоты, клейма ставить некуда, и Кантришвили – патриот. Что же вы между собой не договоритесь, по-хорошему, зачем вам нужен я, интеллигент поганый и пятая, если приглядеться, колонна…

      Несколько секунд полковник смотрел на него молча, играли желваки на твердом лице, качалась под потолком лампа, подрагивали тени под глазами. Большим негнущимся пальцем нажал он звонок под крышкой стола, вошел конвоир…

      – В карцер его, – велел полковник. – На хлеб и на воду.

* * *

      Буш поднял от пола помутившийся взгляд, пытался навести на резкость – вышло не очень-то хорошо, не очень-то славно.

      Он сидел на корточках, уперевшись спиной в ледяную стену, сидел, дрожал, потому что стоять больше не мог, не мог и ходить, а сидеть на шконке днем в карцере не позволялось, шконку поднимали и пристегивали к стене. А еще в карцере была лампочка, которая не выключалась даже ночью и незакрывающаяся форточка на улицу, вечный источник собачьего холода, асфальтовый пол, куда не дай бог упасть, отвратная баланда и, наконец, венец цивилизации – засыпанная хлоркой параша. И все эти кошмарные радости были измыслены гибким человеческим умом только затем, чтобы заключенному жизнь, и без того горькая, кислая и несъедобная, не казалась молоком и медом, чтобы окончательно и бесповоротно превратилась в ад.

      На улице стояла глубокая осень, а в карцере – уже и полная зима, даже серая изморозь проступала по утрам