Золочёные горы. Кейт Маннинг

или принося уголь, я смотрела по сторонам, надеясь увидеть того парня, что станет моим суженым и освободит меня, дьявола во плоти, из клетки скуки и послушания. Я замечала их накачанные предплечья, пальцы с обломанными ногтями, которыми они трепали свои волосы, и влюблялась дважды в день.

      – Это дикари, – сказала мама. – Иностранцы.

      – О, Шери, они хорошие люди, – возразил отец. – Все, кроме начальника Тарбуша.

      – Тсс, – мама закрыла ему рот ладонью. Она повязала ему на шею платок, подстригла волосы и подравняла бороду. За неделю она привела его в божеский вид, нарядила в чистый рабочий комбинезон и украсила хижину занавесками с цветочным рисунком, смастерив их из мешка от муки, и изображением Господа: он висел на стене, а вокруг головы сияли золотые лучи. Она молилась, прося защитить ее от дикарей, а я молилась о спасении с этой горы. Я не могла добраться в город, даже попасть в школу, чтобы завершить образование и получить аттестат.

      – Все еще есть угроза оползней, – сказала мама. – И камнепадов.

      Но больше всего ее тревожила угроза со стороны рабочих: грузчиков, камнетесов, мастеровых.

      – Итальянцы – искусные ремесленники, – твердил ей отец. – Лучшие скульпторы.

      – Голых статуй, – фыркала мама.

      – Большинство из них живут внизу в районе макаронников, – пояснял он. – Возле шлифовальной фабрики.

      Мне не нравилось то, как родители отзывались об иностранных рабочих. Разве нас самих не дразнили «лягушатниками» и мы не были мигрантами, как и они?

      – Компания старается нас разделить, – рассказывал отец. – Чтобы мы не образовали профсоюз. Но если босс не станет платить больше, мы начнем забастовку. Тарбуш мухлюет, уменьшая нам количество рабочих часов. Заставляет нас выходить по воскресеньям.

      – Это противно Господу, – согласилась мама.

      – Они превращают камень в золото. Неплохой фокус, – отец рассмеялся с горечью. Это был не прежний папа, игравший на скрипке по вечерам. Он слишком уставал, чтобы читать нам вслух «Робин Гуда» или петь «Жаворонка». Он сжимал пальцами переносицу и массировал пыльную голову. И либо работал, либо спал, а когда бодрствовал, шепотом спорил о чем-то с мамой. Мы слушали их разговоры и знали все. О задолженности перед лавкой компании. О назревающей забастовке.

      Как-то рано утром отец пришел после четырнадцатичасовой ночной смены и сел у печи, хватая ртом воздух и протянув ладони к огню. Мама стала чистить его одежду. От куртки поднялась пыль, и она закашлялась.

      – Это сахарная пудра, – сказал отец, закрывая глаза. – Я сахарный человечек.

      – Не вдыхай это, – предупредила мама. – Ты просто кожа да кости. Отдохни.

      – Нет времени.

      Все разговоры они вели только про время. День состоял из двенадцати часов или десяти. Иногда вместо дня была ночь. Иногда были сверхурочные часы, но эти часы считались «мертвыми».

      – Как часы могут быть мертвыми? – спросил меня Генри.

      – «Мертвая работа», – объяснила я. – За нее не платят.

      Остальные разговоры были про деньги. Их никогда не оставалось про запас. Говорили про почасовую