Золочёные горы. Кейт Маннинг

шлепнул меня за спиной у матери.

      – Прекрати, arrêtes-là-tu, – вмешалась она. – Сильви, веди себя прилично.

      Я прикусила язык, обиженная тем, что она сделала замечание мне, а не брату.

      Впереди громоздилась гряда острых вершин. Тропа стала круче, и наши нервы натянулись от страха. С одной стороны тропы уходил вниз обрыв, с другой возвышалась отвесная скалистая стена. Незадолго до полудня налетел ветер, неистовый и колючий. Сильный порыв ударил по саням, словно предупреждая об опасности. Небо заволокло рваными серыми тучами.

      – Вот дерьмо, – выругался Дженкинс и стал торопить лошадей.

      Мама перекрестилась и прикусила губу, а лицо ее вытянулось от страха. Для Шери Пеллетье даже солнечный день таил опасность, а грех скрывался в каждой праздной мысли. Но в тот день для страха имелись все основания.

      – Возвращаемся. Поворачивайте назад, – попросила она.

      – Мы обгоним метель, – буркнул Дженкинс. – Осталось пять миль.

      Глотнув из фляги, которую прятал в кармане, он направился прямо навстречу буре.

      Снег падал быстро и непрерывно, скапливаясь у нас на шапках и коленях. Ветер швырял в глаза белые хлопья. Мама окаменела от страха. Она протянула мне спящего Кусаку и теребила четки пальцами в теплых варежках. В моем возрасте она собиралась принять постриг, но повстречала Жака Пеллетье, игравшего на скрипке на деревенских танцах, и упаковала религию и монашек в дальний угол чемодана. Сейчас она везла их среди прочих вещей в книге «Жития святых», воспевающей страдания за веру.

      Мои страдания были прозаичными и не имели высокой цели. Я мучилась от голода и холода, а ноги мои превратились в ледышки. Я вытянула руку: на ладони лежал сверкающий кристалл.

      – Бриллиант для вас, мадам, – показала я его маме.

      – О да, бриллиант, – мама растопила его своим дыханием, дабы показать мне, что долговечно, а что нет. – Пуф, исчез.

      Снежные звездочки, тая в ладони, будили во мне тайную жажду, рождали в груди бурю, невыразимое желание. Чего именно? Обладания всем этим: изысканными кристаллами, морозным воздухом, искрящимся в нем колючим кружевом. Эта жажда вызывала головокружение. Я сглотнула, чтобы душа не выскочила вместе с сердцем через рот и не упорхнула прочь.

      Лошади боролись со слепящими порывами вьюги. Комья снега липли к их гривам и векам. Хоки Дженкинс слез и стер с них примерзшие ледышки.

      – Все хорошо, Конфетка, – бормотал он. – Потерпи, Детка.

      Он залез назад и щелкнул хлыстом. На боках животных выступила кровь.

      – Не бейте их, – прошептала я. – Не надо.

      – Тсс, – остановила меня мама. – Так надо, иначе они не сдвинутся с места.

      Для мамы выбор между кнутом и пряником всегда был в пользу первого. Кнут помогал, а прянику не было места в этой жизни. «Молчание – лучшее украшение женщины», – учила она меня. И поскольку я любила мать, следовала этому принципу, хоть он мне и претил.

      – Ох, голова начинает кружиться, – заметила она.

      Проявлялась горная болезнь. Легкие словно сжались, и воздух приходилось втягивать небольшими