Зорич. Марина Кузьмина

тычками друг друга. В нескольких саженях от них на окаёмке успокоившейся реки лежал, раскинув руки, на горячем песке в чём мать родила живой Сорока. Продрогшего Сороку отогревали всем миром. Закутали с головой в два одеяла. На голову напялили лохматую папаху. В обозе взяли приготовленные на зиму меховые сапоги с толстой войлочной подошвой. Сорока сидел на земле в позе Будды, из-под папахи были видны нос да постоянно жующий рот. В одной руке была зажата кружка, в которую сразу подливали из стоявшей рядом бутыли с мутной жидкостью. Другой рукой Сорока отправлял в рот то кусок сала, то луковицу, откусывая от ломтя посыпанного солью ржаного хлеба, которым потчевал его сидевший рядом друг Сиротин. В промежутках между приёмами пищи, чем дольше длилась трапеза, тем с большим трудом выговаривая слова, он тем не менее не подвёл друзей и справился со своим рассказом:

      – Когда я полетел вниз, испуга не было, – бойко начал он, – некогда было. Я не понял только, что это со мной делается и зачем. Оно мне надо?! А потом и думать было не надо. Мама родная! Я так грохнулся спиной о воду, что от удара у меня мураши забегали по телу. Это так показалось мне вначале. Это так же верно, как вот я тут сижу с вами. А потом меня так стало крутить-вертеть, что ни встречный камень – то мой! То боком, то мордой! Вы гляньте на мои руки, это что?! Оно мне надо?! В одном месте что-то как зацепило за мои шаровары, думаю, всё, приплыл! Можно было бы, конешно, шнурок развязать, да ведь жалко – вещь-то новая! Нет, думаю, помру, но не уступлю. Куда я без шаровар? Но господь помог! Крутнулся я как-то, и меня дальше понесло. Рукой щупаю: на месте. Ну, думаю, раз так, пусть меня теперь хоть до моря несёт. Не впервой, сдюжаю!

      Казаки облегчённо вздохнули, переведя дух, заулыбались. Евгений Иванович с тихой радостью смотрел на них.

      «Боже мой, ведь они, как дети, искренние, доверчивые. Рассказать бы это столичным шаркунам. Да разве поймут они?..»

      – Ну а дальше что? – продолжил с большими паузами и с трудом выговаривая слова. – Смотрю и думаю: надо приземляться. А где? Стало шире, камней меньше, до берега – скалы, не добраться. Ну вот, плыл и плыл, плыл и плыл, плыл и…

      Тут Сорока медленно, как бы вдумчиво, опустил голову на грудь, потом резво поднял её, тут же его покачнуло, понесло вбок, и он воткнулся папахой в песок. А кружку из руки так и не выпустил!

* * *

      С каждым днём дорога становилась всё хуже. Заросшая травой, она местами была перегорожена стволами упавших или сваленных ветрами деревьев. Видно было – дорогой не пользовались много лет. Ветви разросшихся деревьев цеплялись за колёса повозок. Попадались участки, целиком заросшие кустарниками. Приходилось вырубать их. А стволы перегородивших дорогу деревьев – спиливать… Люди и лошади выбивались из сил. Настоящей бедой были полчища гудящих комаров и мошек. У казаков опухли от их укусов лица и руки. Единственным спасением был дёготь, взятый в дорогу для смазки колёсных осей. Казаки мазались этой чёрной густой жидкостью, глядя