Петербург. Андрей Белый

хаоса, из которой исконно сенаторский дом дозирает туманная, многотрубная даль и Васильевский Остров.

      Вот тогда-то вот глаза незнакомца расширились, засветились, блеснули; и тогда-то вот, отделенные четырехвершковым пространством и стенкой кареты, за стеклом быстро вскинулись руки, закрывая глаза.

      Пролетела карета; с нею же пролетел Аполлон Аполлонович в те сырые пространства; там, оттуда – в ясные дни восходили прекрасно – золотая игла, облака и багровый закат; там, оттуда сегодня – рои грязноватых туманов.

      Там, в роях грязноватого дыма, откинувшись к стенке кареты, в глазах видел он то же все: рои грязноватого дыма; сердце забилось; и ширилось, ширилось, ширилось; в груди родилось ощущенье растущего, багрового шара, готового разорваться и раскидаться на части.

      Аполлон Аполлонович Аблеухов страдал расширением сердца.

      Все это длилось мгновенье.

      Аполлон Аполлонович, машинально надевши цилиндр и замшевой черной рукою прижавшись к скакавшему сердцу, вновь отдался любимому созерцанию кубов, чтобы дать себе в происшедшем спокойный и разумный отчет.

      Аполлон Аполлонович снова выглянул из кареты: то, что он видел теперь, изгладило бывшее: мокрый, скользкий проспект; мокрые, скользкие плиты, лихорадочно заблиставшие сентябревским денечком!

      ………………………

      Кони остановились. Городовой отдал под козырек. За подъездным стеклом, под бородатой кариатидою, подпиравшей камни балкончика, Аполлон Аполлонович увидал то же все зрелище: там блистала медная, тяжкоглавая булава; на восьмидесятилетнее плечо там упала темная треуголка швейцара. Восьмидесятилетний швейцар засыпал над «Биржевкою». Так же он засыпал позавчера, вчера. Так же он спал роковое то пятилетие… Так же проспит пятилетие впредь.

      Пять лет уж прошло с той поры, как Аполлон Аполлонович подкатил к Учреждению безответственным главой Учреждения: пять с лишком лет прошло с той поры! И были события: проволновался Китай и пал Порт-Артур. Но виденье годин – неизменно: восьмидесятилетнее плечо, галун, борода.

      Дверь распахнулась: медная булава простучала. Аполлон Аполлонович из каретного дверца пронес каменный взор в широко открытый подъезд. И дверь затворилась.

      Аполлон Аполлонович стоял и дышал.

      – «Ваше высокопревосходительство… Сядьте-с… Ишь ты, как задыхаетесь…»

      – «Все-то бегаете, будто маленький мальчик…»

      – «Посидите, ваше высокопревосходительство: отдышитесь…»

      – «Так-то вот-с…»

      – «Может… водицы?»

      Но лицо именитого мужа просветилось, стало ребяческим, старческим; изошло все морщинками:

      – «А скажите, пожалуйста: кто муж графини?»

      – «Графини-с?.. А какой, позволю спросить?»

      – «Нет, просто графини?»

      – «?»

      – «Муж графини – графин?»

      «Хе-хе-хе-с…»

      А уму непокорное сердце трепетало и билось; и от этого все кругом