Петербург. Андрей Белый

слово:

      – «Что вообще – да – поделывает… поделывает…»

      – «?..»

      – «Николай Аполлонович».

      – «Ничего себе, Аполлон Аполлонович, здравствуют…»

      – «А еще?»

      – «По-прежнему: затворяться изволят и книжки читают».

      – «И книжки?»

      – «Потом еще гуляют по комнатам-с…»

      – «Гуляют – да, да… И… И? Как?»

      – «Гуляют… В халате-с!..»

      – «Читают, гуляют… Так… Дальше?»

      – «Вчера они поджидали к себе…»

      – «Поджидали кого?»

      – «Костюмера…»

      – «Какой такой костюмер?»

      – «Костюмер-с…»

      – «Гм-гм… Для чего же такого?»

      – «Я так полагаю, что они поедут на бал…»

      ………………………

      – «Ага – так: поедут на бал…»

      Аполлон Аполлонович потер себе переносицу: лицо его просветилось улыбкой и стало вдруг старческим:

      – «Вы из крестьян?»

      – «Точно так-с!»

      – «Ну, так вы – знаете ли – барон».

      – «?»

      – «Борона у вас есть?»

      – «Борона была-с у родителя».

      – «Ну, вот видите, а еще говорите…»

      Аполлон Аполлонович, взяв цилиндр, прошел в открытую дверь.

Карета пролетела в туман

      Изморось поливала улицы и проспекты, тротуары и крыши; низвергалась холодными струйкам с жестяных желобов.

      Изморось поливала прохожих: награждала их гриппами; вместе с тонкою пылью дождя инфлуэнцы и гриппы заползали под приподнятый воротник: гимназиста, студента, чиновника, офицера, субъекта; и субъект (так сказать, обыватель) озирался тоскливо; и глядел на проспект стерто-серым лицом; циркулировал он в бесконечность проспектов, преодолевал бесконечность, без всякого ропота – в бесконечном токе таких же, как он, – среди лета, грохота, трепетанья, пролеток, слушая издали мелодичный голос автомобильных рулад и нарастающий гул желто-красных трамваев (гул потом убывающий снова), в непрерывном окрике голосистых газетчиков.

      Из одной бесконечности убегал он в другую; и потом спотыкался о набережную; здесь приканчивалось все: мелодичный глас автомобильной рулады, желто-красный трамвай и всевозможный субъект; здесь был и край земли, и конец бесконечностям.

      А там-то, там-то: глубина, зеленоватая муть; издалека-далека, будто дальше, чем следует, опустились испуганно и принизились острова; принизились земли; и принизились здания; казалось – опустятся воды и хлынет на них в этот миг: глубина, зеленоватая муть; а над этою зеленоватою мутью в тумане гремел и дрожал, вон туда бегая, черный, черный такой Николаевский Мост.

      В это хмурое петербургское утро распахнулись тяжелые двери роскошного желтого дома: желтый дом окнами выходил на Неву. Бритый лакей с золотым галуном на отворотах бросился из передней подавать знаки кучеру. Серые в яблоках кони рванулись к подъезду; подкатили карету, на которой был выведен стародворянский герб: единорог, прободающий рыцаря.

      Молодцеватый квартальный, проходивший мимо крыльца, поглупел и вытянулся в струну,