У истока дней. Иван Бунин

брат, здорово? – спросил он, сопя и что-то проглатывая. Глаза у него расширились, ноздри дрожали.

      – Я ничего не понимаю, – крикнул я. – Ты с ума сошел.

      – Да, сошел! – сказал Павел Петрович. – Хочешь, я твоему жеребчику ухо из револьвера отстрелю. Честное слово, отстрелю!

      Дико и весело играя глазами, Павел Петрович выхватил револьвер и прицелился. Я схватил его за руки.

      – Однако, брат, шуткам есть границы.

      – Ну, ну, я шучу, – сказал Павел Петрович.

      – Ты лучше скажи, что это было здесь?

      – А то что же!.. Он, видите ли, образованный господин… Подлавливает меня на каждом шагу… К жене лезет: «Поедемте в соседнюю деревушку молоко пить!» Хорошо я его угостил? Теперь небось шабаш по деревушкам ездить!

      – Да зачем он в лес-то попал?

      – А мы его на охоту пригласили… Да жаль, Капитон и Митька опоздали… Мы бы его еще и не так угостили!..

* * *

      «Да, не перевелись еще витязи на святой Руси», – думал я, выезжая из леса на дорогу к своему хутору…

      Танька

      Таньке стало холодно, и она проснулась.

      Высвободив руки из попонки, в которую она неловко закуталась ночью, Танька вытянулась, глубоко вздохнула и опять сжалась. Но все-таки было холодно. Она подкатилась под самую «голову» печи и прижала к ней Ваську. Тот открыл глаза и взглянул так светло, как смотрят со сна только здоровые дети. Потом повернулся на бок и затих. Танька тоже стала задремывать. Но в избе стукнула дверь: мать, шурша, протаскивала из сенец охапку соломы.

      – Холодно, тетка? – спросил странник, лежа на конике.

      – Нет, – ответила Марья, – туман. А собаки валяются, – беспременно к метели.

      Она искала спичек и гремела ухватами.

      Странник спустил ноги с коника, зевал и обувался.

      В окна брезжил синеватый холодный свет утра; под лавкой шипел и крякал проснувшийся хромой селезень. Теленок поднялся на слабые растопыренные ножки, судорожно вытянул хвост и так глупо и отрывисто мякнул, что странник засмеялся и сказал:

      – Сиротка! Корову-то прогусарили?

      – Продали.

      – И лошади нету?

      – Продали.

      Танька раскрыла глаза.

      Продажа лошади особенно врезалась ей в память. «Когда еще картохи копали», в сухой ветреный день, мать на поле полудновала, плакала и говорила, что ей «кусок в горло не идет», и Танька все смотрела на ее горло, не понимая, о чем толк.

      Потом в большой крепкой телеге с высоким передком приезжали «анчихристы». Оба они были похожи друг на дружку – черны, засалены, подпоясаны по кострецам. За ними пришел еще один, еще чернее, с палкой в руке, что-то громко кричал и немного погодя вывел со двора лошадь и побежал с нею по выгону; за ним бежал отец, и Танька думала, что он погнался отнимать лошадь, догнал и опять увел ее во двор. Мать стояла на пороге избы и голосила. Глядя на нее, заревел во все горло и Васька… Потом «черный» опять вывел со двора лошадь, привязал ее к телеге и рысью поехал под гору… И отец уже не погнался…

      «Анчихристы», лошадники-мещане, были, и правда,