Толстой. Повесть. Алекс Лоренц

институт в Новозыбкове на учителя словесности. Как потом его отрядили трудиться в краснорогской школе, поближе к родным местам, как дали здесь квартирку в новёхонькой двухэтажке. И потянулись, потянулись, потянулись годы скромных, но нужных, полезных, важных свершений.

      Юный Ерофей замирал и почти не шевелился, пока подопечный вещал: Сергеев был такой рассказчик, что заслушаешься. В силу хорошего воспитания Ерошка стеснялся спрашивать у пенсионера о семье. Но однажды отважился. Сергеев и об этом охотно рассказал: мол, так сильно затянула работа, что не до семейных отношений стало; зазнобу, мол, так и не нашёл – да и не искал, некогда. Жизнь кипела: уроки, планы, педсоветы, слёты, походы. Сергеев всего себя без остатка отдал любимому делу.

      Потому и срослось к концу жизни всё так, что Ерошка – единственный близкий человек, который и поможет, и выслушает внимательно, и искреннее тёплое словцо скажет.

      II

      Оставаясь один, Сергеев до поздней ночи читал или работал над рукописями. Он торопился, торопился, торопился, но так и не успел кончить начатое. Мутная пелена перед глазами всё сгущалась. Однажды он понял, что буквы различает с трудом, а шариковая ручка пишет мимо строчек. Отложил ручку – вздохнул тяжко, грустно. На старые блёклые глаза навернулись слёзы. Собрал наработки в стопку – да и убрал в шкаф. И больше не вынимал.

      Рассказал Ерошке. Тот – матери. Она стала бранить: мол, взрослый человек, учитель, до седин дожил, а так себя запустил; надо было, мол, к врачу глазному сразу идти, а не ждать, пока совсем ослепнешь. Евсей Глупов, муж Антонины, свёз Сергеева в районную больницу. Выявили глаукому. Дали направление в областную, в Брянск, на операцию. Операцию сделали, но не помогло: Сергеев продолжал стремительно слепнуть. Читал теперь мало. В конце концов и вовсе перестал. Только подходил к шкафам с книгами да с тоской медленно водил пальцами по шершавым корешкам. Стал просить Ерошку почитать вслух любимые произведения Алексея Константиновича Толстого. Просил кротко, тихо, словно бы говорил о самом-самом сокровенном. Называл том, произведение, страницу, иногда даже говорил, сколько строф или абзацев прочесть.

      И Ерошка читал. Выходило складно, с выражением. На удивление хорошо. Сергеев усаживался в продавленное кресло. Шишковатые от артрита, усеянные пигментными пятнами кисти замирали на подлокотниках. Дрожащие веки смыкались. Только синие губы на сухом, худом лице беззвучно шевелились порой в унисон. И мелькала на них то и дело мимолётная, взволнованная улыбка. В такие мгновения Сергеев делался по-настоящему счастливым человеком. Он знал это сам, понимал это и Ерошка.

      Подростку нравилось читать Толстого вслух. В Красном Роге графа любили и чтили, но в учебниках его произведения были представлены бедненько. Так уж повелось, что советская власть Алексея Константиновича поначалу сильно невзлюбила за оторванность якобы от простого народа и даже на какое-то время запретила – потом, правда, всё же