Красное на остром, или Опоздание Бога Войны. Тимофей Николайцев

прицеп. Но и тогда полностью вставать на подъеме не решился – чуть сбавил ход, коротко мякнув гудком.

      Мигол отлепился от скобы, разбежался по капоту и спрыгнул. Желтая трава рванула вдруг из‑под ног – это вездесущие кузнечики порскнули разом во все стороны. Их прыжки были хаотичными, а оттого бестолковыми – перекрещивающиеся твердые брызги. Сукины дети, подумал про них Мигол. Он трусил на подъем, оглядываясь на мнущие склон колеса… но те вроде нигде не срывались в пробуксовку – пёрли равномерно и мощно.

      Он решил было уже – ну все, проскочили. Уф… Гудок, снова пугнувший насекомых, напугал и его самого. Мигол оглянулся на прицепы – выискивая взглядом, что же беспокоит водилу, но ничего этакого не заметил… Прицепы послушно катились следом… раскачивались, конечно, громыхали уложенным железом, натягивали жилы тросов, но вели себя смирно. Заслоняясь от солнца, Мигол задрал голову на кабину – Утц показывал куда-то, опять привставая за баранкой.

      – Вон! – заорал водила сквозь пассажирское окно, когда тягач с ним поравнялся. – Вон она! Да не там… Выше смотри, мать же тебя вынимать…

      Мигол посмотрел куда велено и едва не споткнулся на ровном месте.

      Старуха и впрямь была – как пугало. До нее оставалось еще прилично ползти по склону, и с такого расстояния Мигол так и решил сначала – это ж не человек вовсе, пустая одежда на кресте… ворон пугать. В балке стояла тишь, а поверху – видно задувал уже подвечерний ветерок, заставляя трепетать и развеваться хламиду на узких старушечьих плечах. От непрестанного этого трепетания становилось жутко, словно и впрямь лишь пустота скрывалась под бесцветными, выгоревшими на солнце тряпками. И Мигол уже почти уговорил себя, что видит пугало, истрепанное ветром, но старуха вдруг зашевелилась и пошла к ним… медленно, бочком спускаясь со склона наперерез движению машины.

      Двигалась она – как сомнамбула, с какой-то выматывающей неспешностью, то пропадая среди высокого чахлого дудылья, то снова проявляясь на редкотравье… но совершенно неожиданно успела проковылять почти до самого дна распадка, пока тягач заползал в подъем, разгоняясь перед ухабом.

      – Эй… Куда? – заорал сверху Утц, дважды ударив гудком. – Ослепла? Старшой – убери её с дороги, в пень её труху, колоду старую…

      Почва здесь была суше и рыхлее, чем на дне – с протекторов уже текла перемолотая земляная мука. Сам подъем тоже кручнел, двигатель больше не поплевывал вверх черным дымом, а давил в него двумя тугими фонтанами. Мигол вдруг понял с удивлением, что старуха так и не сбавила темпа, вышагивая им наперерез. Пыхтя, он пробежал вперед – замахал рукой, будто сгоняя прочь упрямую козу:

      – Стой! А ну, стой! Пошла с дороги… Геть со шляху, кому говорю! Зейч с дроги… или как там тебя?!

      Слишком уж по дурному всё происходило… Старуха шаркала по склону выше его головы шагов на двадцать. Склон тут сделался совсем уж отвесный, и с такого ракурса Мигол не смог разглядеть старухиного лица – видны были только голенастые