Царство. 1955–1957. Александр Струев

тяжело дышал.

      – Ты куда смотрел?

      – Я предупреждал, что жара стоит адская, что опасно! Надо пожарные дружины выставлять, водой запасаться, оставлять на ночь дежурных, а Пономаренко отнекивался, на ЦК кивал, мол, в Москве не поймут, что вы будете недовольны, если людей с основной работы отвлечь. Вот и дождались, – жалко оправдывался Леонид Ильич.

      – Провалили, бл…и! – выругался Хрущев и повесил трубку.

      Брежнев сидел в задымленном Целинограде и плакал – вот и кончилась его скорая карьера, его слава. Вспыхнула и прогорела вместе с загубленным хлебом.

      Пламя разрасталось, пожирало трактора, комбайны, на скорую руку построенные домишки, гудело в заваленных хламьем домах культуры, бушевало в детских садах, библиотеках. Бескрайние, уходившие к горизонту поля пропадали под немилосердным безумством ревущего огня. Яркие всполохи озаряли хмурое от дыма небо, люди начинали задыхаться, целинников надо было срочно эвакуировать.

      – Гибнет целина, гибнет! – прокричал вбежавший в кабинет чумазый секретарь Целиноградского обкома.

      Он был мертвецки пьян. Воды, чтобы тушить огонь не было. Горючее, хранившееся в железных бочках, глухо взрывалось, подсвечивая огрубевший горизонт слепящими вихрями.

      Леонид Ильич поднялся из-за стола и застыл перед окном, смотреть, как догорает бескрайняя засеянная отборной пшеницей степь, его детище, его оборванное счастье.

      Поздним вечером, когда звезды взошли на темном небе, Никита Сергеевич зашел в калитку микояновского особняка.

      – Спит Анастас Иванович? – спросил он охранника.

      – Не спит, товарищ Хрущев!

      – Скажите, я тут.

      Через минуту появился Микоян.

      – Что случилось, Никита? – вглядываясь в потерянное лицо соседа, спросил он.

      Хрущев заплакал:

      – Нету больше целины, Анастас! Сгорела. Дотла сгорела!

      Никита Сергеевич опустился на лавочку под пушистыми туями.

      – Ничего не осталось, один пепел! Хлеба не будет!

      – Успокойся!

      – Сожрут меня теперь волки, сожрут с потрохами! – причитал несчастный.

      Микоян обнял товарища за плечи. Хрущев взвыл.

      – Я сейчас! – Анастас Иванович скрылся в доме.

      Никита Сергеевич сидел на лавке перед крыльцом и всхлипывал:

      – Как же такое случилось? Как же могло?

      Непоправима была потеря, и слишком сильна обида, обида – на весь белый свет!

      Через минуту Микоян вернулся, в руках у него была бутылка тутовой, два стаканчика, лаваш и сыр. Все это он положил на скамью, поломал хлеб, сыр, откупорил бутылку.

      Выпили молча. Тутовка была крепкая, градусов пятьдесят. От крепости напитка Хрущев зажмурился, утер рукавом рот и заплаканные красные глаза.

      – Весь вечер плачу, успокоиться не могу, душа разрывается! – выговорил он.

      – Держись, друг, держись! – обнимал Микоян. – Мы и не через такое проходили!

      Анастас