Еврейское счастье. Эдуард Коган

Я ей пожелал того же, за исключением поступления в вуз, и на этом простился. Видеть ее в последующем у меня не было никакого желания, но жизнь интересная штука…

      А пока я в девятом классе. Тогда впервые при заполнении анкет возник вопрос выбора стези. Я нисколько не сомневался – в лётное. Пошёл с отцом, консультативно, на врачебную комиссию и был расстроен, если не удручён. Лор-врач нашёл что-то в моём ухе. Рекомендовал, чтобы я отказался от своей идеи и выбрал что-нибудь земное. И в этот же день, по дороге домой, я выбрал: буду врачом.

      С преподавателями русского и литературы мне везло больше. Это одни из немногих людей в школе, о которых я говорю и вспоминаю с теплотой.

      Я вспоминаю с теплотой,

      Лишь только двух учителей:

      Лит-ру Шишковой с Куринной,

      А остальных бы на Бродвей.

      Бродвей, да принял бы он их,

      С их неподдельным слабоумьем,

      Он сразу стал бы нем и тих

      Перед их искренним безумьем.

      И хоть они не заставили меня прочитать «Мать», «Войну и мир» и многое другое, но любовь к Пушкину, Лермонтову и Есенину привить сумели. А это уже немало, а быть может, и самое главное. Конечно, с ними тоже возникали какие-то разногласия, особенно по вопросам поведения на уроке. Но на их требование дневника, я отвечал лаконично «Не дам!». И на этом инцидент, как правило, был исчерпан. Урок продолжался, как ни в чём не бывало. Я чувствовал, что это происходило из-за взаимной симпатии и незлобности, спорящих сторон.

      В это время я и начал сочинять свои первые стишки. Не могу к ним применить глагол «писать» и существительное «стихи», потому что они были безграмотными, высоко-пошлыми и содержали в себе бессчётное количество нецензурной брани. Почему-то неприличные слова рифмовались значительно легче и доносили мысли и чувства, на мой взгляд, наиболее полно и точно. Мои рукописи во время уроков ходили из рук в руки и пользовались огромной популярностью. Но однажды случилось непредвиденное, когда в очередной раз мой друг Витька (прошу отличать от брата Митьки) передавал мной написанную записку, её выхватила одноклассница. Умолчу её имя, уже по этическим соображениям, во избежание мести моих будущих поклонников. Я и мои друзья попытались отнять записку «взад», но наши попытки оказались тщетны. Не бить же девушку. Не видя в тексте, какой-нибудь художественной ценности, не имея претензий на авторские права и не боясь плагиата, я махнул рукой, не опасаясь за какие-то последствия. Как оказалось, напрасно!

      Эта звезда, что характерно, не обременённая интеллектом и послушанием, оскорблённая присутствием своей персоны в повествовании, не придумала ничего более оригинального, как отнести мои вирши директору.

      Директор – властная дама, уже даже не бальзаковского возраста, отнеслась к ним с неподдельным интересом и вниманием, что даёт мне право считать её моим первым