Десять посещений моей возлюбленной. Василий И. Аксёнов

из-за кромки крыши знакомая рыжая голова, шарят по крыше желтые, как у кота, глаза. Остановились, на меня наткнувшись. Думаю мельком про него: «Наглец».

      – Черный, – говорит Рыжий.

      – Ну? – говорю.

      – А чё ты тут, на крыше-то, разлегся?

      – А чё, нельзя?

      – Жара такая… Заболеешь.

      – Ну, заболею?..

      – И помрешь.

      – Тогда тебя возьмут в ансамбль… играть на нервах.

      – Я на губной гармошке буду… можно?

      – Да хоть на чем, когда помру.

      – Ты чё, на солнце перегрелся?.. И так – как нигер. Негров в Ялани не хватало…

      Ступил Рыжий на крышу. Ялань из-под ладони осмотрел.

      – Ого, – сказал. К чему, не знаю.

      Подошел ко мне после, подсел рядом.

      – Эх, – говорит.

      Шея, лицо и руки у него красные, как наш петух, словно их Рыжий обморозил. Нос обшелушенный, как боб. Веснушки на лице и на руках фиолетовые, как его же, петуха нашего, гребень. Волосы на голове, как сено в не обтесанной еще копне, топорщатся во все стороны. Рыжий, он лишь для пожилых и старых волосатик. Для нас-то – нет, коротко стриженный. Он бы и рад, знаю, отрастить, как мы, до плеч волосы, и уже пробовал, но растут они у него не до, а вдоль да поперек, и сам Рыжий становится тогда похожим на Незнайку, с Луны упавшего, или на Карлсона, свалившегося с чердака. И если про нас можно сказать, что мы отпустили волосы, то про него – нельзя. Не отпускает он, а выпускает их. Как еж – иголки – в обороне. «Тебя б, онуча мятая, в алтирелию отдать, – говорил про Рыжего, про своего мнука, его дедушка Иван Захарович. – Пушки б тобой, башкой твоёй, на фронте чистить вместо шомполу, лутшэ-то способа и не придумашь… Раз в тыш-шу лет такая напась ро́дится, не чаш-шэ. И не у нас, а где-нибудь… в Явроп-пе. Тут и Ялань сподобилась – имет, а мне – дак горе».

      В белой футболке друг, в черных, уже линяющих и растянутых на коленях трико в китайских, как у меня, кедах и в пилотке из газеты.

      – Квас, чё ли?.. Можно? – спрашивает Рыжий.

      – Он, – говорю, – горячий, пить не станешь.

      – Да ладно… дома уж обпился.

      – Чё тогда просишь?

      – Жажда мучит.

      – Мучит, так пей.

      – Унес бы, остудил.

      Взял в руки книгу. Открыл, захлопнул. Говорит:

      – Дай почитать. Хе-мин-гу-эй.

      – Обойдешься, – говорю. – Ты мне еще Ремарка не вернул.

      – Заколебал своим Ремарком, афронигер. Я тебе где его достану?

      – Хотя бы корочки.

      – Отстань… Ну и печет… Ты и не знашь, как сёд-ни я перепугался…

      – Не знаю. Кто бы мне сказал?

      – Жарит, как в Африке, в Сахаре… Слышал вчерась, по радиу передавали, солнце падает на Землю. Скоро погибнем. Все. Ишшо приблизится немного. Вспыхнем, как пух. Сгорим. Разом бы шмякнулось – и все… чтобы нам долго тут не мучиться. – Приемник выключил и говорит: – Как заведут свою шарманку… Можно облезть.

      – Уже облез.

      – Как будто путних песен мало… Ах, чудеса, чудеса…

      – Все, Рыжий, хватит… Так и чё?

      – Чё так и чё?

      – Перепугался