Десять посещений моей возлюбленной. Василий И. Аксёнов

посмотрели – среди тайги безбрежной – одинокая. Сердце от вида защемило – родина. И там изба есть – Енговатихи – еще и это стало вдруг значительно.

      С Ендовища к Красавице начали спускаться. Спуск длинный – не меньше километра. Педалями не крутим. Притормаживаем.

      Слышу, орет Рыжий:

      – Вчера ты так спешила, когда мы расставались, что на прощанье слова я не успел сказать!..

      Мотив совсем другой, не этой песни. Или мне снится?

      И просыпаюсь от удара. Свернул нечаянно с дороги, в сосну въехал, упал в огромный муравейник. Соскочил. Ничего не понимаю. От муравьев отряхиваюсь машинально.

      Рыжий и Балахнин стоят, хохочут надо мной. Они-то как тут оказались?

      Пришел в себя. Смотрю на друзей. Животы надрывают – уж так им весело.

      И я смеюсь. Наверное – от счастья.

      В жизни моей случилось что-то удивительное – вспомнил.

      – Я буду петь, чтоб ты не спал, – говорит Рыжий.

      – Ори, – говорю.

      Двинулись дальше.

      – Куба – любовь моя! Остров зари багровой!..

      Не врет Рыжий на этот раз, мотив вдруг правильно выводит – песня такая – исказить ее непросто.

      Солнце из-за деревьев прорывается. Его лучи, минуя комаров, на личинке сетки искры высекают.

      Все меня радует.

      Ликую.

      Часть первая

      Посещение первое

      День в разгаре. Погодистый. Как говорил Иван Захарович: «Не день, а фильма… в клубе-то чё кажут, эту – ленту; ишшо и лутшэ – сиди, смотри, любуйся, безо всякого, билет не надо покупать… От той, поди, и голова, боись, закружится – мелькат-то шибко, мельтесит. А тут… Тока изменчиво… как месяц, – скажет Иван Захарович, куда смотрел, оттуда отвернется и, глядя под ноги себе, добавит: – Пряро-ода, язви бы в яё… К нянастью клонит – кости извертело. Не жизь, а мука».

      Папку спроси: как, мол, денек? – ответит: Красный, как собака.

      Не спрашиваю. Вообразить трудно. Как Бесконечность. Представлю собаку, дня не вижу, представлю день – собака исчезает. Еще и красная, к тому же.

      Не знаю, как у папки получается – сводить их вместе? Умеет как-то. Может, когда-нибудь и научусь.

      Я так скажу:

      Июль. Каникулы. День. Солнце.

      Так вот еще бы не пекло, не жарило. А то – как в кузнице. Одно спасение: сидеть в речке, как лось, и не вылазить. Лосю-то вольно. И мне такую бы свободу.

      С утра было ни облачка. Теперь появились. Возникли. Разрозненные. Почти не движутся. Как декорация. И солнце не загораживают. Редко какое наползет: само – на солнце, тенью – на Ялань. И хорошо, что долго не сползает, – пусть хоть немного, но прохладней. Одинаковые – как икринки. Будто кто-то, сидя за ельником, вымётывает их на небо или, как мыльные пузыри, их выпускает из соломинки. Сел бы, прихватив с собой бинокль, на одно из этих облаков, поплыл бы на нем куда-нибудь. С возвратом. Сверху округу осмотреть бы. Не исполнимо. Правда, во сне иной раз и летаю. Не над Яланью. Где-то. В чужих неведомых краях. В жутком пустом и неприветливом пространстве. И чаще падаю со страхом, чем летаю. И еще один нехороший сон мне то и дело видится. Без изменений. Как когда-то раз и навсегда отснятый, теперь только прокручивается. Медведь. Будто я, ужасом