Смерть Вазир-Мухтара. Юрий Тынянов

странно! Во дворце, на параде все было детской игрой, нарочно разыгрываемой неизвестно для чего, – здесь собравшаяся так же неизвестно для чего разноплеменная банда учителей и учеников наполняла воздух убийством и Востоком. Верблюды кочевали по министерскому залу.

      – «Копье мое прокладывает путь, – читал уже другой, бойкий ученик текст Антара, – ко всякому… вернее, к каждому храброму сердцу, и сраженного врага, как заколотого барана, я отдаю на съедение диким зверям…»

      – Довольно. Прочтите Лебида, – хрипло ответствовал Сеньковский. Он действовал как восточный деспот и, не обращая внимания ни на Аделунга, ни на Шармуа, – вызывал и кричал.

      – «Лился дождь из всякого утреннего и ночного облака, – переводил ученик, – приносимого южным ветром и отвечавшего другому облаку треском».

      – Неправда, – закричал отчаянно Сеньковский, – так нельзя переводить арабов. Должно читать так: «Лился крупный, обильный из всякого утреннего и ночного, несомого южным и отвечавшего другому треском». Арабы не любят предметов и только предоставляют догадываться о них по признакам.

      Академик Аделунг спал. Доктор весело смотрел на невиданное побоище.

      Вдруг Грибоедов протянул вперед руку.

      – Прочтите, – сказал он улыбаясь, – из «Полистана» рассказ двадцать семь, конец.

      Сеньковский остановился с открытым ртом.

      – «Или нет более честности в мире, – читал ученик, – или, быть может, никто в наше время не исполняет ее условий. Никто не выучился у меня метанию стрел, чтобы под конец не обратить меня в свою мишень».

      – Очень изрядно, – сказал, улыбаясь, Грибоедов. Сеньковский съежился и покосился на Грибоедова.

      – Прочтите, – крикнул он вдруг, – из «Гюлистана» стихи из рассказа семнадцать.

      – «Не подходи к двери эмира, везира и султана, не имея там тесных связей: швейцар, собака и дворник, когда почуют чужого, – один хватает за ворот, другой за полу».

      – Передайте по-русски лучше, – сипел, надорвавшись, Сеньковский.

      Ученик молчал.

      – По-русски это передано в прекрасных стихах, ставших уже ныне пословицей, – сказал Сеньковский важно:

      Мне завещал отец:

      Во-первых, угождать всем людям без изъятья —

      Слуге, который чистит платье,

      Швейцару, дворнику, для избежанья зла,

      Собаке дворника, чтоб ласкова была.

      И профессор сжался в ком с отчаянным видом.

      Грибоедов насупился и посмотрел на него холодно.

      Но с отчаянным вызовом сжавшийся в ком Сеньковский, с затопорщившимся галстучком, на котором уныло торчала булавка – эмалевый купидон, – злой и какой-то испуганный, одинокий, вдруг стал до крайности забавен. Грибоедов сказал с открытой, почти детской улыбкой:

      – Иосиф Иоаннович, вы слишком строги.

      Разноплеменная профессура мягко улыбалась. Крики разбоя и жесты деспота становились невозможны. Академик очнулся и тоже улыбался.

      – Сознаюсь, сознаюсь, – сказал томно