Гонзо-журналистика в СССР. Евгений Капба

эту… Охо-хо… Идею! А мы с Германом нашим Викторовичем тут ещё кое-что обсудим…

      Езерская, пожав плечами, удалилась. Я успел заметить, как в приёмной она переглянулась с Аленой и покрутила пальцем у виска, кивнув головой в нашу сторону. Рубан не заметил – и хорошо.

      – Так что, Белозор, как вам удалось заставить племянницу редактора «Комсомолки» мусор в Дубровице убирать?

      – А? – меня проняло. – В смысле – племянницу ре…

      – А ты думал, двадцатилетняя пигалица собкором может просто так устроиться? Да не в Джезказгане где-нибудь, а в Минске! Нет, девочка талантливая, пишет бойко, по всей республике катается, не боится ни черта, но… «Комсомолка» – это «Комсомолка». Считай – номер один! А ты её – бутылки сдавать. Хе… Хе… – остатки смешинки выходили из него постепенно, выдох за выдохом. – Но молодец, молодец. Колись давай, как это получилось?

      – Так интервью она хотела. Пристала, как банный лист к… Хм! Пристала, в общем, во время пресс-тура к нефтяникам. Я так от неё отделаться хотел – а она ни в какую. Мол, вынь да положь ей интервью…

      Кажется, я морозил несусветную дичь, потому что шефа опять скрючило пароксизмом хохота:

      – Пристала… говоришь? Вынь да положь… говоришь? И что… дал? Вынул? Ихи-хи-хи!

      – Э-э-э-э… Сергей Игоревич, давайте я потом зайду?

      – Давай, давай… Зайдёшь… Обсудим твою поездку в Минск, в Союз журналистов.

      – Ыть! – сказал я. – А материальчик-то в номер станет?

      – Ста-а-анет, как не стать? Хохма будет на полстраны! Уф-ф-ф!

      Шеф вообще как-то здорово расслабился, подобрел. Это началось месяца три назад, аккурат тогда, когда Сазанец перестал каждые три часа дёргать его в райком. Можно сказать – после пресловутой статьи про кладбище и моего визита в партком в отдельно взятом районе пресса действительно превратилась в четвёртую власть. Или пятую? В Советском Союзе ведь, помимо законодательной, исполнительной и судебной ветвей имелась ещё и партия, которая наш рулевой…

      Не то чтобы мы наглели, ведь самоцензуру никто не отменял, та и в здании на Малиновского нас почитывали, о чём неоднократно намекали. Но мелочных придирок, вычитывания номера перед каждой публикацией, бесконечных звонков и критики – этого стало на порядок меньше. Набрал товарищ Рубан веса на местном уровне, и его соратники-единомышленники, которых я мысленно прозвал «красные директоры» – по аналогии с явлением несколько более поздним – тоже заматерели. Возникло даже некое ощущение, что дубровицкий Горсовет, где и рулили эти самые товарищи, стал органом даже более весомым, чем райком. Скорее всего, это ощущение было субъективным: я слишком активно общался с такими влиятельными горсоветовцами, как Волков, Исаков, Драпеза и другими, им подобными… Наверное, на бытовом уровне Сазанец всё ещё был фигурой не менее священной, чем Тутанхамон в Древнем Египте.

      Но – рядом с портретом Брежнева в залах заседаний наших, местных Советов, уже появились портреты Машерова. О чём-то это должно говорить, но о чём именно? Я боялся и думать. Стало это проявлением эффекта бабочки от моих действий