Радужная Топь. Дарья Зарубина

с крыльца, села возле упертой в доски головы Болека и с усмешкой спросила:

      – Голова-то не устала, дедушка? Небось не привык кланяться? Не по тебе эта наука…

      Болеслав удивленно поднял голову, с опаской глянул на девушку. Она ласково улыбалась.

      – Не Высшая я, – проговорила хозяйка лесной избы, похлопала ладонью подле себя: садись, мол. – Самая что ни на есть мертвячка, «песья кость». Только, уж извини, добрый человек, ни твоя, ни какая другая магия до меня дотронуться не может. Вот такой мне от матушки-Землицы подарочек достался. Не просила, а получила, не откажешься. Так что давай-ка на чистую совесть. Я тебя пущу. И ничего взамен мне не надобно. А ты, дедушка, в следующий раз попридержи язык…

      Болюсь собрался было благодарить, уже впился взглядом в левую хозяйкину руку. И рука была не девичья, грубая, сильная, хоть и не широкая, но и не нежная. Задумался, уж не оскорбится ли чудесная мертворожденная, если не поцелует он этой ручки. Потом устыдился, потянулся губами к шершавой, обветренной ладошке. Но в тот же миг из глубины дома раздался долгий стон, девушка вскочила и бросилась внутрь, крепко затворив за собой дверь. Болюсь остался на крыльце, не решаясь последовать за ней.

      Но любопытство взяло верх. Словник бросил у двери свой скарб и, стараясь ступать как можно тише, пошел за хозяйкой. Однако едва он миновал переднюю и изготовился заглянуть за кухонную занавеску, как хозяйка встала перед ним, укоризненно глядя в ласковые глаза старого плутни:

      – Эк ты прыток, батюшка. Пустили на лавку, так ты уж и на печь…

      – Сми-илуйся, – затянул было Болюсь, но девушка оборвала его, бросив:

      – Брат мой болен. Без памяти лежит. Со дня на день очнется. Так что ты, дядюшка, его не тревожь…

      – Не буду, матушка, – отозвался словник, пятясь. Всего-то и успел разглядеть темные волосы болезного брата да тонкую благородную белую руку, перевязанную широкой полоской новины. Не прост был у хозяйки братец. С такими руками не иначе манус. И руку ему, видно, искалечили знатно.

      – Помочь может с братцем, хозяюшка? – предложил словник. Любопытство глодало его, как мышь сырную корку.

      – Обойдусь, тятенька, – наступала на него удивительная мертворожденная. – Длинен у тебя нос, как бы дверью не защемить. А в кухне делать нечего: при брате сижу, кушать не готовила.

      – Да разве ж я суюсь, – отступил Болеслав. – Ты только, матушка, укажи, где мне постелить. Ночка выдалась тяжелая. Поспал бы я часок-другой.

      36

      – Больше не потревожу…

      Она не ответила, отвернулась, пряча взгляд, темный и ледяной, какой бывает в ноябре вода широкой и полноводной Черны. По пунцовой от жара щеке поползла одинокая слезинка, скользнула с подбородка и, едва не разбившись о ключицу, двинулась дальше, за край сорочки новобрачной.

      Владислав не спеша оделся, нисколько не смущаясь стоявшего у двери тестя. За дверью билась и сыпала ругательствами Агата, и в какой-то миг Владу показалось, что зря он отпустил Игора – великану