Крещение. Иван Иванович Акулов

как выспевшая клюква, красно рдели комиссарские шпалы. Минаков помог комиссару раздеться и повесил его туго набрякшую шинель к теплой боковине печи. Сам, чтобы не мешать разговору командиров, вышел в сенки. В темноте у ящиков с гранатами наткнулся на кого-то:

      – Кто такой?

      – Я это.

      – Да кто ты?

      – Подчасок.

      – А тут чего?

      – Ходить бы надо, да не могу. Давеча зацепило чем-то ногу, как иголочкой ткнуло, а сейчас ступить невмочь.

      – Ну-ка. – Минаков, крепко задев прикладом карабина сидевшего на ящиках, присел рядом, чиркнул спичку. Боец, совсем еще мальчишка, с худой шеей в большом засаленном воротнике гимнастерки, размотал на левой ноге порванную обмотку, приподнял штанину: белая волосатая икра была пробита навылет. Пуля или мелкий осколок прошел под самой кожей, опалив ее до черноты. С одной стороны ранка припухла и взялась недоброй краснотой.

      – Что же ты, сукин сын, ай потерять ногу захотел? В медчасть надо.

      – Стыдно же, дядя, с такой-то раной. А она, черт ее дери, болит вот.

      – А зовут-то тебя как?

      – Алексей. Алексей Колосов.

      – Эк ты, Алексей, Алеха! У меня сын Алешка. На зоотехника только выучился. Тоже где-то гнет службу – разве узнаешь где в такой-то заварухе? Может, вороны и глаза уж выклевали. Ты погодь, Алексей! Сейчас я тебя облажу в лучшем виде.

      Минаков поднялся и ушел в избу. Командир и комиссар сидели за столом, пили чай и о чем-то негромко, но упрямо спорили. Когда вошел Минаков, они разом умолкли, а Заварухин спросил:

      – Минаков, сахар у тебя есть?

      – А как не быть, есть и комковый, и песок. Или я не подал?

      В сенки Минаков вернулся с полустаканом неразбавленного спирта и усердно, как врач, принялся спиртом промывать рану на ноге Колосова. Потом достал из кармана своей телогрейки индивидуальный пакет, разорвал замусоленную в кармане обертку его и бережно, как мог, из-под самого колена забинтовал ногу.

      – Ну, как теперь?

      – Да что говорить, батя, теперь я ожил.

      – Погодь малость. Погодь! На-ко вот. Выпей и дело сразу пойдет на поправку. Всякие там микробы в одночасье сгорят. Девяносто градусов – шуточки!

      – Я, батя, ни водки, ни пива в рот не брал.

      – Ни разу?

      – Не.

      – Мой Алешка! Теперь-то нет уж. Теперь что. Теперь курица петухом поет. Держи давай!

      Колосов ощупью нашел руку Минакова, взял стакан и одним духом опрокинул его в рот. У парня перехватило дыханиее, но Минаков сунул ему ковш с водой прямо в зубы:

      – Так-то, как ты, нельзя. Так-то, как ты, дважды два окочуриться. Девяносто градусов, плесни – само вспыхнет. Отошел теперь?

      – Отошел.

      Колосов сразу захмелел: руки и ноги ослабели, отнялись. Самому ему сделалось легко и безотчетно. В груди будто что-то смыло, мешавшее дышать и думать. Он молодыми, крепкими зубами ломал ржаной сухарь и не без гордости рассказывал:

      – Я, батя, лучший пулеметчик в роте старшего лейтенанта Пайлова. Может, слыхал? Ну как лучший?