Крещение. Иван Иванович Акулов

волосы уже набилась земля. Один глаз был широко, будто изумленно, открыт и по-мертвому остекленел, вывихнутый зрачок почти весь закатился под верхнее, тонкое, вдруг почерневшее веко. Никому не верилось в смерть Данилы: вот только-только он вместе со всеми карабкался на насыпь дороги, и Охватов, ползший за ним, видел, что у Данилы по-хозяйственному намазаны чем-то жирным старые, разбитые ботинки. Зная, что нельзя собираться в кучу, все, однако, сбились над Данилой и напуганно молчали, не соображая, что делать с ним. Федор Брянцев всхлипывал и все старался закрыть у брата жесткие веки смотрящего глаза.

      А через речушку по обломкам моста уже переходили остальные бойцы взвода Филипенко. Сам взводный, увидев убитого Брянцева и собравшихся возле него бойцов, закричал:

      – Все наверх! Все! Быстро! Быстро!

      Но из бойцов никто не решался высунуться из канавы: над головой жутко свистели пули, сшибая головки лисохвоста на откосе. Перебравшиеся через речушку поджимали сзади, и весь взвод оказался в одной куче. Филипенко замялся, сознавая, что каждого, кто сунется на насыпь, ждет смерть. И все-таки надо было действовать: рота ждала решительных шагов от командира.

      – Я кому сказал, черт побери! – опять закричал Филипенко, и сейчас каждому было понятно, что кричит он больше от страха и бессилия: какой же командир будет посылать своих подчиненных на верную гибель?

      Так, боясь жертв и не видя выхода, взвод Филипенко залег в глубокой канаве, ничего не предпринимая. Немцы, поняв растерянность и нерешительность прорвавшихся русских, плотно закрыли их настильным огнем пулеметов, автоматов и начали нащупывать из миномета. Две или три мины разорвались у моста – перелет. Две, не то три упали поближе, обдав бойцов приторно-гнилым запахом взрывчатки. Дальше уже никто не считал мин. Сунувшись один под бок другому, ждали покорно чего-то. А мины рвались над самыми головами, и бойцы прощались с жизнью при каждом новом взрыве.

      – Это что за комедь? Что это за комедь? Филипенко, язви тебя! – не злой, но строгий голос комбата Афанасьева для всех прозвучал неожиданно, и обрадовались ему все, зашевелились, стыдясь своей трусливой бездеятельности.

      – Да вот, товарищ капитан, убило у нас… – начал было оправдываться Филипенко, вставая в канаве на колени.

      И бойцы впервые увидели, что крупное, с большими желваками лицо лейтенанта по-детски просто, виновато, и всем почему-то сделалось жалко своего командира.

      – Ах, молодежь, молодежь! – укоризненно проговорил Афанасьев и, присев на корточки рядом с Филипенко, насмешливо-умными глазками оглядел бойцов. – Ну, в ад или в рай собрались, а? Молчите. А батальон ждет вас. И полк ждет. – Афанасьев достал из кармана гимнастерки свой костяной мундштук и, взяв его в угол рта, пососал. – Но неуж, Филипенко, во всем твоем взводе не нашлось ни одного боевого парня, который пуганул бы этого фрица, который один положил вас в канаву? Ведь стреляет-то только один. В ракитнике он. Слышите: то из автомата пульнет, то из пулемета. Немец, брат, воевать страшно дошлый. Всю свою историю войнами живет.