Твердый сплав. Эдуард Талунтис

другим:

      – Lass sie gehen![2]

      Лавров не знал языка, не понял, что сказали немцы; ему было ясно только одно: это враги, – и он выстрелил наугад в спешке три раза; оттуда тоже раздалась очередь, и немцы исчезли.

      Лавров и старик бросились прочь. Отбежав шагов двадцать, они оба повалились в густой кустарник, тяжело переводя дыхание. Лавров не спускал палец с курка, – он понимал, что сейчас начнется погоня, немцы, встревоженные выстрелами, конечно, устроят облаву. Но было тихо, только где-то далеко плескалось море.

      – Они не будут искать нас, – тихо и убежденно сказал старик. – Помоги мне встать, паря.

      Старик был совсем плох. Едва приподнявшись, он застонал и повис на руке Лаврова. Минуты три лежал с закрытыми глазами, а потом, с усилием подняв руку, вдруг сказал:

      – Ты иди, иди… и вот, возьми, передай нашим…

      Он совал ему какую-то скомканную бумажку.

      – Не потеряй, за нее жизнями заплатить можно… Сегодня… в подвале собираются… наши… Пойдут через фронт. С ними пятеро… немцев… Шпионы, понял? Иди, паря!

      Что-то липкое и теплое стекало по руке Лаврова. Он поднес руку к глазам: она показалась ему почти черной от крови. Боли Лавров не ощущал; стало быть, та очередь из автомата задела старика. А он все шептал, быстро, скороговоркой, словно боясь не досказать всего:

      – Зареченская, два. Подвал… Передай нашим, пятеро прошли… Ну, иди, иди…

      Лавров поднял его; старик уже не мог стоять. Собирая последние силы, Лавров кое-как взвалил его на себя и понес; прошел шагов тридцать и упал сам, поднялся снова, немного пронес старика, все еще не в силах осознать того, что тот ему сказал.

      Когда он – в который раз – попробовал взвалить старика снова на себя, то почувствовал, что старик обмяк; приложив ухо к его груди, Лавров не услышал стука сердца. Все-таки он потащил его дальше, не веря тому, что человек, у которого он даже не успел узнать имя, – умер.

      Лавров оставил его в небольшой балке, через которую пришлось переползать, уложил его, уже похолодевшего, на холодной сырой земле и, встав, начал карабкаться наверх. Бумажка, сунутая за пазуху, прилипла к телу, он прижимал ее к себе левой рукой, как величайшую драгоценность, не зная, что это за бумажка.

      Здесь снова память изменила ему. Лавров не помнил, как очутился в подвале и откуда взялась девушка, давшая ему воды. Ее лицо он не сумел рассмотреть в полумраке. Девушка сказала, тихо и ласково:

      – Не бойтесь больше, это я, Катя.

      Лавров усмехнулся:

      – А я и не боюсь, Катя.

      Он огляделся. Здесь, в сыром подвале с тяжелыми сводами, было человек около тридцати, не меньше. Женщины в черных платках и мужчины в штатском, с поднятыми воротниками пиджаков и в кепках; были и в военной форме – без петлиц, небритые, отощавшие, – не иначе, как уходящие из окружения или убежавшие пленные. Молчали все, и поэтому, когда Катя сказала Лаврову: «Не бойтесь», – все поглядели в их сторону с каким-то осуждением, словно их могли услышать враги.

      Лавров тоже молчал. Он пытался разглядеть

2

– Пусть идут! (нем.)