Лавочка мадам Фуфур. Дарина Александровна Стрельченко

хриплые голоса. Через десяток шагов аккумулятор (помощнее того, что бы у старика-гармониста) высветил группу в защитной одежде. «Косят под отслуживших» – определил я. С ними была огромная собака, а тот, что держал гитару, стоял зажмурившись. Они пели суровые песни, от них несло сигаретами, порохом, чем-то кислым и горьким. Впереди всех лохматый паренёк тряс картонной коробкой.

      Теперь у меня точно ничего не осталось, даже тех несчастных карамелек. А мимо таких попробуй пройди просто так. Медленно и глубоко вдохнув, я сильно сгустил свет около ночных певцов, тем самым погрузив в тень всё вокруг. Световые волны поддавались с трудом, я чувствовал, как истощаются силы – ко всему прочему я был голоден. Конечно, в Крае Мира я сожрал сочный гранат, но вообще-то рассчитывал перехватить что-нибудь посерьёзней сразу, как придём домой. Но не сошлось. Знал бы я, где мне придётся сегодня поужинать!

      Знал бы – точно бы не пошёл.

      А всё-таки у меня получилось сгустить свет как следует, и мой силуэт – мгновенный промельк во мраке – никто не заметил. Оставалось миновать последнего певца из группы, когда огромная шерстяная псина вдруг гавкнула и пошла прямо ко мне. Я, конечно, подумал, что собака может ощутить меня нюхом, но понадеялся, что этот пёс из ленивых. Ошибся. Растерялся. Собака разинула пасть. Певцы насторожились.

      Оглушительный рык, прыжок, клацанье около моего лица – и я дал такого дёру, какого не давал никогда. Пролетел темноту (по пятам – шумное рычащее сопение) и ворвался в пёстрый подземный переулок, похожий на рынок пряностей и стихийный торговый городок на пересечении караванных путей. Разве что здесь, на адреналине, всё было гораздо колоритнее: цвета – резче, крики – громче, запахи – ярче, а воздух – горячей.

      Гниль, плесень, отголоски тропиков (видимо, ароматизаторы), горячая, острая еда, насыщенный аромат жжёного кофе, терпкий дух въевшейся грязи и прелой почвы и тонкий, свежий, сочный запах молодых тюльпанов…

      Визг и хлопки, выкрики на странном языке, музыка, гвалт, всхлипы губной гармоники, грохот и – самый близкий и явный из всей какофонии – собачий лай.

      Я пролетал мимо морщинистых иссохших женщин, предлагавших пуховые платки и вязаные чувяки; мимо гремящих браслетами толстых гадалок (одна – точь-в-точь Фуфур, только моложе); продавцов цветов и горячей кукурузы; барахольщиков с игрушками из мятой жести, палочек, свистулек и труб; человека в кожаном камзоле с высоко поднятой веткой в руке – с неё свисали тонкие лески, на которых беспомощно дрожали деревянные кружевные птицы. Если бы не собака, рычащая по пятам, я бы остановился, заворожённый этим деревянным полётом.

      Уже в самом конце подземного города-перехода, там, куда добирался свет надэстакадных фонарей (отсюда – таких же далёких, как звёзды), я едва не врезался в увешанную коврами стену: переливчатые хитрые узоры, переплетения полотна, швы и кисточки, бахрома, от которой несло пылью и плесенью…

      Пёс споткнулся о ящик, полный огромных круглых плодов. Может быть, это были