Исаев-Штирлиц. Книга 1. Бриллианты для диктатуры пролетариата. Юлиан Семенов

Никак не моку.

      – Я всегда был аккуратен… Пять тысяч – всего пятнадцать долларов…

      – Та, но в вашей аккуратности заинтересован только один человек – это вы. Иначе вам придется платить проценты. А в чем заинтересован я? Не обижайтесь, господин Форонцоф, но каждый человек должен иметь свою цель.

      – Вы правы… Можно позвонить еще раз?

      – Та, та, пожалуйста, я же отфетил фам.

      Воронцов чуть прикрыл трубку рукой:

      – Женя, это я. Приехал Никандров. Будет очень жестоко, если он в первый же день столкнется с… Ну, ты понимаешь. Возьми кого-нибудь из наших, и приходите к десяти в «Крону». Если сегодня Замятина, Холов и Глебов не заняты в кабаре – тащи их тоже. И подготовьте побольше вопросов о прошлом, о его роли в нашей культурной жизни и о связях с переводчиками в Европе. Ты понял меня?

      Воронцов снова обернулся к Гансу Густавовичу и сказал:

      – Я вам предлагаю обручальное кольцо. Вот оно. Как?

      – Та, но уже фсе юфелиры закрыли торковлю.

      – Что же я – медь на пальце ношу?

      – Почему медь? Не медь. Я понимаю, что фы не будете носить медь на пальце. От меди на пальце остаются синие потеки и потом начинается рефматисм. Просто я не знаю цены на это кольцо, я не хочу быть нечестным.

      – Я не продаю кольцо. Оставляю в заклад. За пять тысяч марок. Если я не верну их вам через неделю – вы его продадите за двадцать тысяч.

      – Ох, какой хитрый и умный, косподин Форонцоф, – посмеялся Саакс, доставая деньги, – и такой рискофанный. Разве можно оставлять в заклат любовь?

      – А вот это уже не ваше дело, милейший, – ответил Воронцов с мертвой кривой улыбочкой.

      – До сфиданья. И не сердитесь, я шучу. Кстати, к фам зфонила женщина, которая обычно зфонит поздно фечером.

      – Что она просила передать?

      – Она просила сказать, что состояние фашего друга ухудшилось.

      – Резко ухудшилось?

      – Та, та, ферно, она сказала – «резко ухудшилось». Она просила фас зайти к нему секодня фечером.

      – Мне придется еще раз позвонить, – сказал Воронцов и, не дожидаясь обстоятельно-медлительного разрешения Саакса, вызвал номер и по-немецки, чуть изменив голос, сказал: – Пожалуйста, передайте той даме, которая по субботам снимает седьмую комнату, что сегодня я задержусь и буду не в десять, а к полуночи.

      – Да, господин, я оставлю записку нашей гостье.

      – Не надо. Вы передайте ей на словах.

      – Хорошо, господин, я передам на словах.

      – Прости, я задержался, – сказал Воронцов, поднявшись к себе, – почему ты не пил без меня, Леня?

      – Один не могу.

      – Значит, гарантирован от алкоголизма.

      – Это верно.

      – Тут вокруг тебя уже начался ажиотаж: заворочалась пресса, поэты.

      – Пронюхали? Откуда бы?

      – Щелкоперы – труд у них такой, да и ты – не иголка в стоге сена. Голоден?

      – Видимо – да, только я голода не ощущаю: сыт воздухом свободы – прости за сентиментальность.

      – Воздух