Свадьбы не будет, светлый!. Анна Солейн

тянул один из менестрелей, немелодично бренча на мандолине. – Расцветает любо-о-овь, как цветок весе-е-енний.

      Один пел, выступив вперед, остальные четверо подыгрывали, радостно мне улыбаясь. Какой. Кошмар.

      В плохом смысле.

      Не тот, после которого просыпаешься и хочешь поскорее уснуть, чтобы снова окунуться в паутину приятного ужаса и наполненных острыми когтями теней.

      А тот, от которого хочется сбежать!

      – Среди ро-о-оз, цветущих в саду забыто-о-ом… – надрывался менестрель, томно прикрыв глаза.

      Невероятно! Эти брачные игры светлых – разве есть что-то более отвратительное?! Цветы, ухаживания, серенады, поцелуи под луной…

      Мой отец выкрал мою мать из ее дома и держал взаперти, пока она не сказала «да», а моя мать в отместку поймала смерть отца на кончик иглы и до сих пор держит где-то в тайном месте, о котором никому не рассказывает. Кажется, с этим как-то связаны яйцо, заяц, утка и сундук, висящий на цепях довольно далеко отсюда.

      Мой дедушка превратился в птицу, чтобы овладеть возлюбленной, она забеременела и была вынуждена выйти за него замуж. Жили они душа в душу, правда, бабушка часто обращала дедушку в камень, когда он пытался с ней спорить. И волосы у нее еще до свадьбы превратились в змей: все-таки такие истории не проходят бесследно.

      Как бы то ни было, это ухаживания, достойные темных. Никаких объятий, нежных признаний и, Проклятый упаси, трепетных поцелуев.

      Только страсть, противостояние, безысходность и запретное влечение.

      И пытки, разумеется.

      Без них никуда.

      Уверена, светлые и слов-то таких не знают, иначе тут же перестали бы быть светлыми.

      От немелодичного и громкого пения уже начинала болеть голова.

      Подрагивая от злости, я оглянулась и нашла глазами Лайтвуда. Он стоял на крыльце позади меня, смотрел на менестрелей и… это что, смех? Да, определенно.

      Лорд Лайтвуд совершенно неприлично ржал (по-другому тут не скажешь), наклонив голову и пряча лицо за упавшими вниз прядями волос.

      – Твои-и-и глаза, как звезды на небе-е-е, зажгли в душе огонь любви-и-и… – вклинился в мои мысли голос менестреля.

      К нотам, кажется, он питал огромное презрение, потому что не попал ни в одну.

      Его игрой на мандолине можно было пытать. Остальные четверо были еще хуже.

      Как будто мои уши изнутри пилили тупой пилой.

      – О-о-о, любовь, она вечна и светла-а-а, как звук стру-у-ун, что звучит в сердцах наши-и-их.

      К стихосложению менестрели тоже питали как минимум неприязнь. Хотя, скорее, отрицали его как факт.

      Лайтвуд, увидев, что я на него смотрю, тут же выпрямился, стал серьезным и крикнул:

      – Спойте потом еще балладу про древний замок! Да, ту, где сорок куплетов! Все самое лучшее для моей невесты!

      Менестрели с готовностью кивнули, продолжая петь про розы. Судя по уровню энтузиазма, заплатил им Лайтвуд хорошо.

      Ну хватит.

      – Прекратите! – возмутилась я, подойдя к Лайтвуду ближе.

      – Что именно? – обеспокоенно спросил он, и его лицо приняло привычное уже серьезное и праведное выражение: