Пока я спала. Анастасия Ягужинская

меня снова. После он сам меня моет, поит водой, как поил меня в самолете, словно куклу, он почти со мной не разговаривает.

      Но здесь надо уточнить: он почти не разговаривает со мной вслух, но я явственно ощущаю его внутренний голос, настолько ясно, что можно сказать, я его слышу. То, что он думает, я вижу в его глазах. Как сноубордист, он огибает, минует, как препятствие, все маскировки социума между нами, весь этот внешний заслон защитных реакций. Но не только в глазах, даже закрывая их, я не теряю эту нить, я её чувствую.

      – Вечером ты никуда не пойдешь, – вдруг медленно говорит он.

      Ханс, точно, Ханс! Странно, что он не звонит, понимаю, что не знаю, где мой телефон.

      – Я уже ответил ему. Ты занята, тебе некогда.

      Возмущенно поднимаю брови!

      – Нет, – и ладонью закрывает мне глаза. – Он не пришел к тебе в больницу в самый трудный час твоей жизни, оставил тебя один на один с черным страхом смерти в ночи, а ты побежишь к нему, как девчонка. Нет, этого не будет.

      Я выслушиваю эту горькую правду в полной темноте, под его ладонью.

      Под его ладонью, в темноте и тишине, под теплом его тела, я вспоминаю, что именно он оперировал меня. Я сама не видела его, до операции беседовал со мной только анестезиолог, и снимал швы не он, а другой хирург, который мне и сказал, как блестяще провел операцию профессор Ренц. Я тогда значения этому не придала.

      А вот сразу после операции подходил ко мне он сам, я отчетливо вспоминаю это; но был он в маске, в чепце, в завязках, весь чем-то обернут. Только вот глаза, глаза я узнаю. Я узнаю их так, как будто я знаю их давно, всю мою жизнь.

      – Неужели вспомнила, что я тебя оперировал?

      Он читает мои мысли. «Да», – думаю я в ответ. Он кивает в ответ:

      – Всё хорошо, всё зажило, я посмотрел.

      Не улыбается, не ждет ответа, а смотрит, как будто бы хочет насмотреться, как будто долго этого ждал.

      Минуя все эти плотные слои атмосферы сразу туда, туда светит ничем не заслоненное солнце.

      Туда, где я сама уже не была целую вечность.

      Никаких разговоров о себе или обо мне, ни вопросов, ни ответов, ни малейшего желания понравиться, вызвать восхищение или восхищаться, никаких высоких нот, никакого экстрима, взлета, взмаха. Сейчас я вижу, что Ренц совсем не Джеймс Бонд со своей красной гоночной машиной. Ренц – большой пассажирский сверхтяжелый и сверхнадежный лай- нер. Джеймсы Бонды на его фоне – смешные клоуны, закомплексованные глупые мальчики, живущие в своих мечтах.

      Ренц – это реальность, одна-единственная, настоящая. Но какая реальность! Только в приближении к нему и узнаешь, какой на самом деле должна быть реальность, норма реальности. Верить, не верить, терзаться, надеяться – это все не про мир Ренца, всё это какой-то детский сад рядом с Ренцем. Мир Ренца – это ровный гул турбин огромного самолета на огромной высоте, с которым никогда ничего не случится. Где невесомое прикосновение, пушинка касания,