По зову памяти былой. Solar Abyss

в подъезд и, словно находясь под гипнозом, обречённо смотреть вдаль и с дрожью во всём теле ждать, когда же всё закончится.

      Бывало, она не возвращалась совсем: ночевала у Франца, а как-то и жила с ним с неделю точно. Пьяные выходки главы семейства Лире убивали напрочь всё то хорошее, что о нём вспоминали. Ведь в трезвом состоянии человеком он был вполне приличным и отзывчивым, любил семью. И, по понятным причинам, чем взрослее становились его дети, тем больше они от него отдалялись.

      В его отсутствие квартира находилась Эдвину куда более уютной и спокойной, как, впрочем, и Эрне: девушка ни к чему не прислушивалась, не наблюдала за родителями сквозь щель меж занавеской и стеной и даже могла позволить себе расслабиться. Долоре даже радовался за неё сейчас, ловя её удовлетворённую улыбку: она и впрямь наслаждается тем, что его здесь нет. Эдвин знал, каким бичом для неё стали отношения с родным отцом, и оттого становилось даже грустно, потому что Эрна продолжала, подобно Анхелю, любить его. Любила настолько, что, игнорируя растёкшуюся ядом по её телу обиду, выхаживала его после очередного запоя, когда тот выгнал мать: навещала его, говорила с ним, приносила еду от бабушки. С ним она часто давила подобные чувства на корню, втаптывая в грязь, потому что не время, потому что нельзя так с семьёй. Именно об этом первым делом вспоминал Эдвин Долоре, когда речь заходила об отце Эрны.

      – Эй, я с кем говорю? – обиженно проворчала девушка, помахав перед лицом друга рукой, – Что у вас у всех за болезнь такая, а?

      – Извини, задумался, – виновато ответил Эдвин, заметив, как пристально Эрна смотрит ему в глаза.

      – Ладно, там всё равно ничего важного не было. – отмахнулась Лире, – Ты же пришёл о Джереоне поговорить. Жалко-то как парня: хороший ведь был, мы с ним последнее время общались тесно. Я тогда ещё поняла, что он какой-то не такой: осунулся, разговоры странные заводил…

      – Что за разговоры такие? – немедленно встрял Долоре, на что Эрна снова взглянула ему в глаза с ещё большим недовольством: больше всего она не любила, когда её перебивали.

      – Да разные: то о судьбе заговорит, то детство вспоминать начнёт, а один раз и вовсе начал меня убеждать, что есть, мол, вещи, которым невозможно противиться, потому что судьба такая. Я такие разговоры не люблю, как ты знаешь, но, приличия ради, я его не прервала. Джереон сказал мне тогда, что сделал много ошибок, а затем спросил, есть ли у меня какая-то на него обида. Честно говоря, я тогда перепугалась до смерти, но он поспешил меня успокоить: уверял, что ничего с собой делать не будет. Затем он сказал мне, что чувствует себя во многом виноватым или что-то в этом роде, – девушка пожала плечами, – А я, дура, и не придала этому большого значения тогда. Ответила лишь, что передо мной он ни в чём не виноват – наоборот, он поддерживал меня все эти годы не хуже Франца. Потом мы допили чай и он ушёл. – Эдвин не успел открыть рот, как девушка снова заговорила, – А, чуть не забыла: Джереон часто вспоминал площадку за городом, ту, в парке. Предлагал