По зову памяти былой. Solar Abyss

под своими зонтами, выглядели множеством больших разноцветных точек. Раньше, особенно в солнечные дни, наблюдать за ними можно было часами: некоторые обычно спешат куда-то, другие же – неспешно прогуливаются, летом часто проезжает детвора на велосипедах, а на вокзальных скамейках, вальяжно рассевшись, бурно обсуждают что-то местные алкоголики, коих, по обыкновению, становится куда больше по вечерам. Иной раз они, отвлекаясь ненадолго от болтовни, спрашивают прохожих о времени или наличии мелочи с собой – на выпивку или дешёвую закуску. Сам же мост и железнодорожные пути делили город как бы на две основные части: одна с бледно-жёлтыми пятиэтажками, множеством магазинов с неоновыми вывесками, другая же – с трёхэтажными деревянными домишками, которым было явно больше семидесяти лет и на которых с годами выцвела и осыпалась краска. Туда-то и держал свой путь Эдвин Долоре, вернувшийся домой после долгого отсутствия.

      Неспешно прогуливался он по зелёным улочкам, разглядывая дома и стараясь уловить малейшее изменение в них, и чем ближе становился он к собственному, тем больше его одолевало горькое чувство ностальгии. Находился дом в конце одной из улиц и не выделялся ничем примечательным: обыкновенный и бесцветный, трёхэтажный, с огромным окном в подъезде, открывавшим вид на старенькую, поросшую травой детскую площадку. За дверьми было мрачно и пахло ветхостью, а единственным источником света была одиноко висящая лампочка. Здесь же, на лестничном пролёте, раньше часто можно было увидеть жительницу десятой квартиры.

      В мыслях Долоре возник яркий, точно живой образ из детства: как низенькая и слегка полноватая девчушка, по обыкновению забившись в уголочек, по нескольку раз в неделю смотрела в окно совершенно пустым и безнадёжным взглядом и оживала лишь ненадолго, стоило раздаться дверному хлопку или громкому, приглушённому стенами крику. Тогда она вздрагивала и спускалась на ступеньку вниз, закрывала не то уши, не то лицо дрожащими ладонями и беззвучно плакала. Иногда Эдвин пытался вывести её из этого панического состояния, овладевавшего ею словно гипноз, однако попытки эти были тщетными: соседка не реагировала. Впрочем, её страх разделял ещё один завсегдатай лестничного пролёта, которого Долоре помнил совсем ребёнком. Это был мальчик с очень нежными, по-детски невинными чертами лица и пронзительным взглядом, наполненным, самым что ни на есть, искренним недоумением и тоской. Он не дрожал и не плакал, нет – этот ребёнок верил и ждал: скоро всё стихнет, и можно будет идти обратно к маме с папой. Бывало, эти двое разговаривали: обычно девчушка что-то читала ему, смотрела картинки в его книжке и ненадолго забывалась ровно до того момента, пока снова не впадёт в ступор от мало-мальски громкого звука. Эдвин и сам как-то сидел с мальчишкой и книгу эту с ним листал: это были истории о боге, наполненные различными яркими иллюстрациями – как-никак, для детей предназначалась, и соседский ребёнок знал её вдоль и поперёк. Носил, правда, всегда и везде с собой, любовно поглаживая пальчиками переплёт, перелистывая страницы или прижимая к себе, когда становилось страшно или горестно.

      Парень сорвался с места и побежал: на мгновение ему показалось, что это не просто образы, что вот, сейчас он снова увидит их перед собой. Но лестничный пролёт был пуст. Тоска отозвалась болезненным уколом в сердце Эдвина, и, не найдя причин надолго задерживаться здесь, он зашёл в родную квартиру. Мать, Агата Долоре, не знавшая о приезде сына до этого момента, с порога заключила своего мальчика в крепкие объятия и полностью поддалась чувствам, рыдая и зацеловывая обе щёки юноши. Долоре и сам был рад встретить её, потому что не виделись они как-никак лет шесть точно. Квартира показалась ему спустя столько времени очень уютной и родной, а ещё из кухни веяло таким знакомым ароматом выпечки, из-за чего в груди потеплело. За чаем, который ему заварили и к которому так заботливо подали свежеиспечённые булочки, Эдвин узнал от матери последние новости их маленького городка: больше всего его, конечно же, интересовала судьба друзей. Говорили долго, обсуждая и жизнь юноши тоже, и ему было чем похвастать. Рассказывал и о работе, и о последних событиях в университете, где уже не в первый раз шли какие-то преобразования институтов, в которые с годами Долоре не очень вникал. Стараясь не упустить самую мало-мальски важную, по его мнению, деталь, парень до того увлёкся, что и позабыл про всё, а в частности и те вопросы, которые так хотел задать в преддверии следующего дня. На вопрос о друзьях мать, в замешательстве поджав губы, сделалась печальной, но всё же нехотя начала рассказ. По счастливой случайности, почти все оказались в городе: кто-то работал, кто-то женился или вышел замуж. Иногда, когда озвучивалось какое-то имя, она выдерживала небольшую паузу и горько выдыхала: спился, умер или вовсе пропал без вести. У многих оставшихся, опять же, к счастью, адреса были те же, что и когда-то давно, что значительно упрощало Эдвину задачу навестить старых друзей. Сам он пребывал в смешанных чувствах: то горевал по кому-то, то радовался, что всё хорошо, то грустно вздыхал, узнавая, что кто-то уехал.

      – Да уж, – заключил Эдвин, задумчиво помешивая остывающий чай, – Столько всего произошло за эти годы. А что стало с Джереоном, мама? Где он сейчас? Чем занят?

      – Джереон… – усталое лицо Агаты стало мрачным, – он умер, Эдвин. Повесился неделю назад, оставив жену