Окна. Сергей Владимирович Еромирцев

системе Ridero

      «В размытой комнате протаяло окно…»

      В размытой комнате протаяло окно,

      Пятно неровное – остывшая кровать,

      Ещё хранило очертанья тела,

      Но неотложное, в дверях топталось дело,

      Не уставая звать.

      Да если бы одно!

      Остыл мой кофе. В голове пустой

      Возилась тишина. Болезненно-бескровно

      В окно вползало, разбухая, утро.

      Пригрелась лень за пазухою, сутры

      Урчала сонно. Словно.

      Платила за постой.

      Какую-то придумав дребедень —

      У дела перед носом запер двери.

      Холодный кофе – вон! Даёшь горячий чай!

      А там, глядишь – чего погорячее!

      Подумаешь! Невелика потеря —

      Один промозглый день,

      Другой промозглый день.

      Из темноты, оглохший и бессильный,

      Я выпал в утро. Мёл колючий снег.

      Прохожие – расплывчатые тени.

      Сугробов влажных телеса тюленьи.

      День начинал разбег.

      Сквозило синим.

      Вечер

      Вот и всё. Полыхнуло, погасло.

      Загустел и остыл окоём.

      И заполнило жёлтое масло

      Запотевший оконный проём.

      Тянет прелью из пасти подвала,

      Толстый чайник беззлобно ворчит,

      Громко пахнет нагретым металлом,

      И на вкус даже воздух горчит.

      Стариковски кряхтит половица.

      Робко тренькнул – и замер – сверчок.

      Оживают забытые лица

      И смеются за правым плечом.

      Согревая в дырявом кармане

      Долгий счёт безвозвратных потерь,

      Я дремлю на скрипучем диване.

      Дует август в открытую дверь.

      Я остаюсь

      Мимо плотины слёз,

      Через надежды дым,

      Из лабиринтов грёз

      Я выхожу живым.

      Я выхожу на свет,

      Я принимаю бой.

      И в перекрестье лет

      Я остаюсь собой.

      В утро стекает ночь,

      Строчка бежит к строке,

      Спит безмятежно дочь,

      Спрятав меня в руке.

      Дом

      Дом слышал всё. Вечернюю молитву.

      И голос хриплый пьяного отца,

      Дрожащего, с притупленною бритвой,

      Не видящего в зеркале лица.

      Он слышал шёпот ветра в тополях,

      И на реке предутренние плески.

      Надсадный зуд пузатого шмеля

      В тяжёлой паутине занавески.

      Дом жизнь хранил. Потрёпанный годами.

      Глаза больные ставнями прикрыв,

      Он мир непрочный подпирал стенами,

      Фундамент в землю русскую зарыт.

      Смелела мышь, точила половицы,

      И галки поселились на трубе.

      Давненько не варили чечевицы

      В покинутой потомками избе.

      Дом позабыл весёлый голос мамин,

      В её кровати дремлет тишина.

      Он незаметно стал воспоминаньем,

      Обрывком недосмотренного сна.

      Но он всё ждал, подслеповато щурясь,

      Щетиной зарастая сорняков.

      А новостройки, нагловато хмурясь,

      Совсем не замечали стариков.

      И я, как он, заброшенный, бесхозный,

      Не раз судьбою битый наповал,

      Его по тайным знакам узнавал,

      И радовался, что пришёл не поздно.

      И вот уже подстрижен, и подлатан,

      Расправив стены, вновь хорош собой,

      Дом, прикурив от головни заката,

      Дымит нещадно новенькой трубой.

      Не стыдно перед дедом и отцом!

      Ухожен двор и перекрыта крыша.

      Приблудный кот царапает крыльцо.

      Живёт мой дом! И всё, как прежде – слышит!

      «В осенней гулкой тишине…»

      В осенней гулкой тишине

      Хромая музыка звучала.

      Я всё хотел начать сначала —

      Она не позволяла мне.

      Она кривлялась и звала

      Ошибок прежних выпить яда,

      И осень,