Отрада. Татьяна Соломатина

и даже взрослых. Бабушка Эдика уложила нас спать на диване, стоящем на веранде, совершенно не волнуясь за меня. Зачем ей волноваться, если я под её надёжным присмотром.

      Взрослые Эдика продолжили праздновать день рождения Эдика. Тут же, на веранде. Они радовались, шумели, пили и пели. Они все любили Эдика и друг друга. И даже меня. Раз уж меня любит их любимый кучерявый очкастый Эдик.

      Когда уже стемнело, и на веранде включили фонари, за мной пришёл мой старший брат. Наступила тишина. Такая тишина, что я проснулась.

      Я очень обрадовалась, увидев брата, протянула к нему ручки. Он подхватил меня, перевесив через плечо, поблагодарил бабушку Эдика. Извинился за отца, что тот не смог прийти на день рождения Эдика и за мной, поскольку уехал в командировку. И мы ушли. То есть брат ушёл, а я уехала на его шее.

      – Вейз мир! – воскликнул нам вслед один из самых образованных дядьёв Эдика, которого Эдику всё время ставили в пример. – Это её родной брат? Какая же она еврейка, если её родной брат прямиком из «Триумфа воли» сбежал!

      Да, мой пятнадцатилетний брат выглядел как канонический «истинный ариец». (И был точь-в-точь похож на молодого Дольфа Лундгрена.) Норманн. Но откуда мне было это знать? Я и что такое «Триумф воли» в пять лет не знала. О настоящем триумфе воли я узнала на следующий день.

      Дело в том, что на следующий день бабушка Эдика неласково сказала мне:

      – Девочка, иди в свой двор!

      Очень обидно, когда тебя прогоняют те, кого ты полюбил. Те, кто, казалось, полюбил тебя. И самое обидное, что совершенно непонятно, за что они тебя прогоняют.

      Пока я раздумывала зареветь или гордо уйти, ко мне подошёл Эдик, взял меня за руку и сказал:

      – Идём на две огромных улицы, одна из которых даже проспект, идём в заправку зажигалок, идём к афишной тумбе, идём на троллейбус!

      После чего он повернулся к бабушке и решительно отрезал:

      – Одер зи фаран, одер мих нэйн![9]

      Бабушка Эдика стала быстро-быстро надрывно причитать на непонятном языке. Безжалостный Эдик отвернулся и потащил меня за руку прочь со своей части нашего огромного проходного двора, прямиком в проём. Я оглядывалась, мне было любопытно. Бабушка Эдика нагнала нас, остановила, прошипела что-то нелестное в мою сторону, и что-то скорбное – внуку. Внук сделал ещё несколько шагов в выбранном направлении. Бабушка упала на колени перед пятилетним Эдиком.

      Я была торжественно водворена обратно в его двор, в его жизнь.

      – Эдик с бабушкой ругались на немецком! – сказала я папе, когда он вернулся из командировки.

      – Это не немецкий. Это идиш. О чём они спорили? – уточнил папа, избегавший при мне слова «ругань» и всех его вариаций.

      – Я же не знаю немецкий!

      – Это идиш, – повторил папа. – Он действительно весьма похож на немецкий. Это средневерхненемецкий диалект, с заимствованиями из библейского иврита и арамейского, еврейский язык германской группы, основной язык

9

Или она есть, или меня нет! (идиш, искажённое.)