Человек в темноте. Серия «Мир детектива». Джон Фергюсон

плохой. Что она подумает?

      – Кто вам сказал, что я женат?

      – Никто. Я сам догадался.

      – Не угадал, Сэнди: ни одной бабы в моем доме нет, даже прислуга мужская. Вытри ноги на пороге и входите.

      Данн говорит, что сразу понял положение Кинлоха. Это, наверное, так. Профессиональный опыт подсказал ему то, чего не замечали другие. Он говорит, что вначале не сказал об этом ни слова, и только шутливо обратил внимание на необычайно длинные волосы друга. Кинлох ничего не ответил. Вероятно, потому, что в той среде, в которой он жил в течение последнего года, стричь волосы считалось предрассудком.

      В кабинете Данна, после ужина, какого у него давно не случалось, Кинлох рассказал свою историю. Повторять ее здесь не стоит. Не потому, что она полна тяжелых и не вполне пристойных подробностей, а потому, что прямого отношения к дальнейшему рассказу не имеет. Настоящая история, собственно, началась именно в эту ночь, хотя оба собеседника о том не подозревали.

      Данн выслушал рассказ молча, изредка прерывая его возгласами возмущения. Когда Кинлох закончил, он стукнул кулаком по столу с такой силой, будто то была голова Макстона. Макстон был тем издателем, который обманул Кинлоха и выгнал на улицу.

      Голос доктора дрогнул.

      – Я никогда не мог понять, Сэнди, зачем ты это сделал?

      – Что сделал?

      – Взялся за дурацкое бумагомаранье и погубил блестящее будущее, которое перед тобой открывалось.

      – Я не мог иначе.

      Данн с сомнением покачал головой.

      – Я сам увлекался стихами, но потом нашел, что это искушение, от которого не так уж трудно устоять.

      Кинлох рассмеялся. Впервые рассмеялся за много дней.

      – Как же, помню! Но только, друг мой, вы никогда не знали радости творчества… радости облекать мысль плотью, создавать жизнь из ничего.

      – И которая… обращается в ничто.

      В голосе доктора прозвучало нескрываемое презрение. Кинлох был необыкновенно чувствителен в эти дни. Он решил, что Данн догадался, зачем он пришел, и испытывал смущение. Мысль эта произвела на него действие холодного душа. Вместе, с воспоминаниями, в Кинлохе проснулась прежняя гордость. Он покажет этому Данну, что ему ничего не нужно. Приняв упрек за предостережение, он поднялся. Но Данн не обратил внимания на его жест.

      – Мне пора идти, – сказал Кинлох, покраснев.

      – Куда?

      – Туда, куда приводит увлечение стихами… в ночлежку на Раутон-стрит, – ответил он с горечью.

      Данн силой усадил его назад в кресло.

      – Ты не должен обижаться. Это просто глупо. Если я огорчен, то только за тебя, Сэнди, потому что знаю, каким талантливым человеком ты был. Боже мой, Боже мой, как может человек испортить свою жизнь!

      Данн всегда был прямым на язык, и Кинлох это знал. Но самолюбие его было так чувствительно, столь болезненно раздражено воспоминаниями, что знание не могло помочь.

      – К чему упреки? – возразил он хмуро. – Обстоятельства так сложились, что, все равно, ничем другим я заняться не мог бы.