Обелиск. Полин Герц

вопрос «какого черта?». Но пальцы не разжались. Она услышала, как он быстро прочищает горло. А потом…

      – Я думал, ты заблудилась по дороге. Милая, – не будь ей так страшно, она бы расхохоталась. Так ее еще никто не называл. Нет, слово-то слышала, но чтобы так глухо, почти могильно. Стерильно-милая. – Пойдем домой, ты уже дрожишь, – а вот это уже прозвучало теплее. Потому что было правдой. И даже не дрожала. Тряслась.

      Пока пьяный Ройс беззвучно хлопал ртом, как выброшенная на сушу мерзкая рыбина, Человек-с-самым-прекрасным-именем быстро затащил ее внутрь, умудрившись ловко подцепить упавшую связку ключей свободной рукой. Как игрушку из автомата.

      Ноги подкосились как только дверь захлопнулась, а родная темнота встретила теплом. Воздух из легких вылетел одним махом, в глазах снова предательски защипало. И она бы совершенно точно рухнула навзничь, если бы сильная рука не перехватила обмякшее тело.

      Издалека, словно из-под воды, она услышала звон металла, скрип дерева и едва уловимый писк пружины. А после почувствовала, как ее накрыл шерстяной плед, окутав ароматом крепкого кофе и кондиционера с ванилью. Три упаковки по цене двух.

      Она тут же провалилась так глубоко, что не ощутила, как прохладная черная кожа перчатки невесомо коснулась ее щеки.

      Так глубоко, что даже не уловила, как тонкие губы шепнули на ухо «отдыхайте, Элизабет».

      Стрелка на наручных часах показала полночь.

      Часть 2. Порох и керосин

      Вот так просто, настоящими ногами по настоящим улицам, он не ходил уже давно. Последний раз, кажется, на заре нового века, когда город официально сошел с ума. Он вспоминал, как вокруг гремела музыка, шипели бенгальские огни, гудели машины, а яркие экраны отсчитывали секунды до полуночи. Какофония и балаган – новые синонимы праздника. Люди встречали миллениум так восторженно, словно действительно верили, что с переходом в новое тысячелетие все поменяется. Строили нереальные планы, загадывали несбыточные желания, давали невыполнимые обещания.

      Они никогда их не сдержат.

      Возвращаться сюда всякий раз было тяжело: вокруг кипела жизнь, но он ее не чувствовал. Совсем. Погружаться в мир, понимая, что не можешь стать его частью, горько, потому что ветер не оставлял прохладные поцелуи на щеках, а редкие снежинки не вызывали волну мурашек по шее. Он словно смотрел на все через прозрачное стекло.

      Оно никогда не исчезнет.

      Но всякий раз, получая новое задание, не задумываясь соглашался на любые условия. Спустя год просился поработать 11 сентября, рассчитывая ненадолго задержаться, но замешкался, и все места разобрали. А так – что угодно, лишь бы хоть на время вынырнуть из густой темноты, краем глаза заглянуть в узкую замочную скважину и насладиться светом. Зайти непрошеным гостем, украдкой просочиться через незапертую дверь, хоть на йоту приблизиться к чужому очагу, чтобы согреть озябшие пальцы. Соглашался, потому что внутри, спрятанная так надежно, что он и сам порой забывал о ее существовании, все еще теплилась