Угрюм-река. Вячеслав Шишков

принуждены были урывать у сна часы. Они подымались задолго до солнца, по очереди досыпали в дороге, не пыльной, не тряской, единственной: все пути земные навек пригвождены к месту, только волшебный путь реки весь в вечном движенье, даже мертвецки спящего умчит он на своей груди: почивай, проснешься в океане.

      Угрюм-река повернула от Ербохомохли на закат.

      На пятые сутки седым глубоким утром путники враз, словно по уговору, оторвались от сна – и ахнули: была зима.

      Густым ковром лежал повсюду снег, плешивые сопки нахлобучились белыми колпаками, и тихое плесо, где стоял шитик, в одну ночь сковало льдом. Над головами клубился холодный туман; он плыл неторопливо от таежных дебрей к бледному, еще не закатившемуся месяцу.

      – Прошка! Что же это? Цх!..

      Прохор не сразу пришел в себя. Его ошеломил этот внезапный переход от солнечных, почти летних дней к зиме, и все, что видел он теперь перед собою, представилось ему большим погостом.

      – Вот так уха! – присвистнув, протянул он, стряхивая со своей бурки, под которой спал, целые сугробы снега. Развешанная у потухшего костра, волглая от вечерней росы одежда была тверда, как кол.

      – Есть хочу... Разводи костер, – спокойно сказал Прохор. – Не бойся! – Он зябко вздрогнул, схватил топор и со всех сил принялся рубить смолье. Кровь быстро потекла по жилам, и еще не окрепшая тревога схлынула.

      – Как ехать? Лед кругом... – сказал черкес.

      – Ерунда! Где наша не пропадала!

      Черкес любовно посмотрел на него.

      – Молодца, Прошка! Пойдем мордам умывать.

      Прохор взмахнул колом, лед хрустнул, как стекло, стрелами во все стороны сигнули щели, даль отозвалась веселым эхом.

      – Давай бороться! – неожиданно вскричал, улыбаясь, Прохор.

      И оба, сильные, бодрые, отфыркиваясь и во все горло гогоча, барахтались в молодых сугробах, облаком вздымая снег.

      – Смэрть или живот?! – кричал черкес, брякнув Прохора на обе лопатки.

      – Жрать! Каши!

      – Вари, а я пойду. – Ибрагим взял наметку и быстро зашагал вдоль берега.

      Утро просыпалось. Туман исчез. Месяц истекал последним светом, побледнел. Подслеповато щурилась утренняя звезда над лесом, а белый колпак на высокой дальней сопке заалел.

      – Эге, отлично! – сказал Прохор. – Солнце.

      Бодрым треском трещал костер, весело клубился дым, куски сохатиного сала таяли в каше, шел сытный дух. Прохор то и дело бегал от костра на шитик, сгребал там снег, стряхивал брезенты, околачивал весла и багры.

      Огромное, тихое, прикрытое ледяным стеклом плесо стало помаленьку облекаться в багряный цвет: лучи показавшегося солнца плавно скользили по глади льда; еще немного – пар пошел.

      – Ерунда! – сам себе улыбаясь, сказал Прохор. Солнце играло в его черных молодых глазах.

      Каша была вкусная. Жмыхало в ней сало. Круто солил и ел с наслаждением, запивая кирпичным чаем с леденцами.

      – Дальше чисто! Быстерь! – размахивая наметкой, издали кричал бегущий к Прохору черкес.

      – Быстро?

      –