Угрюм-река. Вячеслав Шишков

попробовал улыбнуться, но вместо того скривил кислую, шершавую, как старый веник, рожу и чихнул.

      У шитика человек с десяток зевак. Пьющий мужик – караульный – в шубе, в пимах и шапке с наушниками – терпеливо прел, и рыжая борода его на солнце пламенела.

      Шитик круто взял к фарватеру, заскрипели весла, недовольно забрюзжала сонная вода.

      – Ну, Прошка... Куда едем? Знаешь куда?

      – Нет.

      – И я нэт. Очень хорошо!

      Но река здесь глубока, раздольна, за селом их подхватила быстрина, вперед летели без запинки, а солнце напутствовало их ласковым теплом. Лицо Прохора вскоре прояснилось, глаза горели несокрушимой верой в себя, ему уже грезился радостный конец пути, хотя это всего лишь скрытое неизвестностью начало. Так легковерный пахарь, бросая в землю зерно, обманно чувствует пряный запах свежих караваев, он облизывается, поводит челюстями, глотает слюну, но вот слепая длань природы пошлет на его полоску град – и брюхо пахаря всю зиму пусто.

      – Хорошо, Прошка. Ух, как прет!

      Взглянув Ибрагиму в лицо, Прохор почуял нутром, что глаза черкеса говорят другое, и ничего ему не ответил.

      Над водой крутился пар: солнце с утра сосало воду. К полудню солнце было самое горячее, летнее. Видно, сбилось оно со счету в днях, остановило на мгновенье бесконечность, попятило раком утлый шар земли, и все это ради них, ради этих двух плывущих.

      Ибрагиму достаточно понятен этот полный жестокого коварства замысел.

      – Ты помнишь, Прошка, как Фарков на большой муха... Как она? Слепень? Ну, ну... как он карасей ловил? А? Карась – знаешь кто?

      – Не знаю.

      – Мы. Один да другой.

      – А слепень?

      – Не знаешь, что ли? – И углы губ Ибрагима полезли вверх. – Во! – ткнул он веслом в солнце.

      Прохор недоумевающе хлопал глазами.

      – Ишак! – рассердился Ибрагим и фистулой внезапно закричал: – Камень, камень, камень!!

      Шитик ударился о подводный валун, над которым чуть взмыривали волны, качнулся вбок и, слегка раненный, поплыл дальше.

      – Правь верней, чего зеваешь! – крикнул Прохор.

      Но дальше пошло спокойное плесо, зато шитик стал подвигаться медленно.

      – Кто это?! Эй, Прошка? – шевельнулся в корме черкес и мотнул головой на дальний берег. Настигая путников, мчался берегом белый всадник. Он взмахивал руками и что-то кричал. Прохор бросил весла.

      – Стой, стой! Пожалуйста, погоди-и-и... – смутно доносился голос.

      – Давай к берегу, – сказал Прохор. – Может, что забыли мы. – Он ощупал карманы: бумажник, книжка тут.

      Прохор в белом всаднике узнал столетнего Никиту Сунгалова. Древний старец кое-как скатился со взмыленной лошади и врастяжку пал на землю:

      – Ой, свет из глаз!

      Белые порты и рубаха насквозь пропотели и прилипли к телу, лицо красное, словно старик выскочил из жаркой бани; рот жевал, глаза уходили под лоб. Пока Прохор доставал из сундука спирт, старик поднялся. Глоток спирту оживил его.

      – Соколик мой, человек хороший! – сказал