Угрюм-река. Вячеслав Шишков

Я другую люблю, – прошептал Прохор, не в силах оторваться от влекущего к себе лица Синильги. – Ты прекрасна, но та лучше тебя во сто раз.

      – Ах, бойе! – вздохнула девушка и вся померкла. – Оставайся здесь, оставайся! Я научу тебя многому. Любишь ли ты сказки страшные-страшные? Я – сказка. Любишь ли ты песни грустные-грустные? Я – песня, а мое сердце – волшебный бубен. Встану, ударю в бубен, поведу тебя над лесом, по вольному бездорожному воздуху, а лес в куржаке, в снегу, а сугробы глубокие, а мороз лютый, и возле месяца круг. Ха-ха-ха!.. Ой, горько мне, душно!

      И она заплакала и стала срывать с себя одежду, но не могла этого сделать: словно холодное железо, пристыла одежда к ее телу. Плакала Синильга долго, ломала руки в последней тоске, и плач ее сливался с другим плачем: взобравшись на окатный белый камень, видимый среди ночи при свете звезд, навзрыд рыдала с того берега вдова.

      Прохору все еще лень подняться; он только слушал, и ничто не удивляло его.

      – Не верь вдове! Она притворщица: плачет о том, чего не было, ищет, чего не теряла.

      Синильга все ближе придвигалась к нему, – он отодвигался.

      – Ты холодна, как снег, Синильга.

      – Я снег и есть.

      – Синильга! Если бы ты была она, я бы любил тебя.

      – Бойе! Я и есть она, она и есть я... Разве не узнал?

      – Я никогда не видал ее. Я только слышал про нее сказку. Та – мертвая... Но я возвращу ей жизнь.

      – А я не мертвая? Я, по-твоему, живая? Бойе! Вот, поцелуй меня жарко, жарко. Брось меня в костер твоего сердца, утопи меня в горячей своей крови, тогда я оживу. Ох, тяжко мне в гробу лежать одной и хо-о-лодно...

      Прохору стало жутко. Он придвинулся вплотную к костру и никак не мог оторваться взором от Синильги: столь прекрасна она была.

      – Значит, ты шаманка? Та самая, что...

      – Та самая.

      Словно льдина прокатилась по спине его. Задрожав, он крикнул:

      – Врешь!!!

      – Прохор Громов! – вещим, резким голосом произнесла Синильга.

      – Откуда ты знаешь? Ты кто? – весь холодея, юноша вскочил.

      Та же ночь была, тихая, звездная. Прохор перекрестился, вздохнул. Он хотел тотчас же записать этот странный сон, но отложил до завтра: голова была тяжелая, слипались утомленные глаза. Подживил костер и крепко, по-мертвому, заснул.

      – Вставай, что же ты... Эй, Прошка!

      Шитик круто взял к фарватеру. Солнце ударило Прохору в лицо. Он поднялся.

      – Что за чертовщина такая! – От разбавленного водой спирта, что угощал его старик, у Прохора в голове и во рту до сих пор скверно.

      На берегу стояла группа тунгусов – мужчин и женщин.

      Они вышли взглянуть на шитик и пожелать счастливого пути.

      Прохор подошел к старику, спросил его:

      – А где Синильга?

      – Какой Синильга? Нет такой... Может, мой девка, дочка? Он в чуме сидит, хворает.

      Прохор дико смотрел на него и тер недоуменно лоб.

      «Разве спросить вдову, может быть, это она приходила ко мне на ночное свиданье? Может, ее Синильгой звать?»

      Но Ибрагим еще раз крикнул с шитика:

      –