Лавердо. Максим Румянцев-Урманский

четко: чего надо? Ведь ты косил под правдоруба, не я. Проверяешь – помню ли я? Нет, дружок, не забыла тот нож в спину. Рана заросла густым мхом – это факт, но и простить – не простила. Или не совсем густым?»

      – Время такое было: сам себе не принадлежал, – продолжил Знаменов примирительным тоном.

      – Да, времена были лицемерные. Веселились все вместе, но фигу кто-то держал в кармане обязательно. Помнишь, ходили всей гурьбой в театр? На «Оптимистическую трагедию»?

      – Конечно, помню: я сам организовывал культпоход.

      – Там один персонаж сказал: а вожачок-то сволочью оказался! Не про тебя ли?

      – М-да. Поговорить по душам с тобой сложно. Я хотел прояснить… – Павел замялся, что-то вспоминая.

      – Что прояснить?!

      Тонкий, но мерзкий кошачий коготок царапнул по сердцу. Тело объявило побудку: что-то там, в сорокалетнем прошлом, оставило важные недоговоренности, и они, эти фигуры умолчания, ожили и своими холодными щупальцами потянулись к ней, Тамаре. С чего это?! Она напряглась.

      – Вот ты скажи. Меня гложет до сих пор, – Знаменов взглянул собеседнице в глаза, опять зачесал пятерней волосы и резко продолжил: – Как ты тогда, в пятидесятые, уже всё знала?!

      – Что знала?

      – Всё! Что лозунги на плакатах – фуфло, коммунизм – утопия, компартия – кормушка для номенклатуры! А?

      – Откуда ты это взял? – Тамара опешила, такой поворот застал врасплох. – Ничего такого не знала и не догадывалась даже! Я – как все.

      – Да не надо: двуличность твою все видели. Думала одно, а подпевала на собраниях другое. Вот меня взять: и не понимал всего, глуп был, каюсь – четко стоял на линии партии. Твердо стоял. А у тебя на лице написано. Наверняка, в перестройку задышала полной грудью, побежала по митингам, кричала: «Горбачев, в отставку!». – Павел налил себе еще водки: – Всегда контрой была.

      – Ты, Паша, как мартовский заяц – непредсказуем! Откуда такая чушь? Я – контра! Ха-ха. Никогда не подпевала. Я молчала. Я училась.

      – Пусть не громко. Соглашусь. Но других, и меня в том числе, осуждала. Про себя, в рукав. Как истовая диссидентка. В чужом глазу сучок выискивала, а в своем…

      – Чушь! Всегда сидела ниже травы и не высовывалась! Как большинство. И никакого бревна в своем глазу не нахожу: искренне считала, что живем в лучшей стране в мире в лучшее время. Любая профессия почетна, каждому – по труду, общее превыше личного, справедливость во всем! Лишь бы не было войны!

      – О-о, заголосил фарисей! А из тихой травы торчат рожки ревизионизма.

      – Ого! Ты выбери все-таки – или ревизионизм, или фарисейство! А то как в анекдоте: или наденьте купальник, или перестаньте креститься. А раз ты так правоверно исповедовал коммунизм – почему ты меня выбрал в качестве жертвы? Я никаких писем не подписывала, комсомол, тем более партию не критиковала. Зачем тебе этот цирк понадобился? Ведь понимал, не дурак, – жертвой падет наша компания.

      – Да, не о том я…

      Знаменов