Переросток. Николай Максимович Бажов-Абрамов

как лица у городских жителей, в моем возрасте выглядят? Мне это еще не знакомо. Но, а мой, что там уж приукрашивать себя, я ведь по роду рождения и проживания до сегодняшнего дня, деревенский житель. Видимо, лицо мое выглядит: тускло, серо, не ярко. В этом костюме я, и правда, похож чуть на городского жителя. Поэтому мне жалко было, что в пути испачкал брюки и пиджак. А еще у меня, в брюки защита в кармане деньги, пятьдесят рублей. Удивляюсь даже. Сколько у меня денег. В колхозе, в моей деревне, столько денег мало у кого есть. Это, правда. Палочек трудодней, возможно, накоплено у многих, а денег «живых», имели только учителя в школе, да, и, кто на госслужбе насиживал свой зад. Это, конечно, сельсоветские работники, председатель колхоза, вместе с ним и работники правления, а остальные, палочки трудодни только имели. Недавно, ну при правлении уже Брежнева Леонида Ильича, пенсионеры колхозники, наконец, стали получать по двенадцать рублей восемьдесят копеек, в месяц, «живыми» деньгами. Сосед у нас, справа от нашего дома, дядя Федор, жалко мне его. Не успел выйти на заслуженную пенсию. Как же он мечтал получить этих денег, пенсионных. Грезился весь. Каждому встречному, хвастался. Стучал с гордостью грудь. «Видал?! Скоро обещали мне, пенсию… Заживу!» Жалко мне его. Не успел он получить этих денег. Случился пожар в его доме. Пожар случился ночью. Что там произошло? Никто толком после не смог объяснить. Но, главное, все спаслись из его семьи, кроме него. Сгорел он в этом пожаре. После, нашли только его обугленные кости и треснувшийся от огня череп. Такое долго помнится, не забывается. И как унизительно это. И вспомнился он мне, перед самой окраины станции. Да и, к тому еще, раздери его по палам, на несколько кусков. Не ко времени, ветер переменил свое направление. Подул из стороны Терри коновых пирамид. Терриконы – это отходы от сахарной свеклы. Такой приторный запах у него. Даже, вон, кобылка наша стала задыхаться. Чихает, прочищая свои ноздри. «Удобрить бы ими наши поля, – вздыхает сзади меня дядя Коля. – Это же чистое удобрение, без всяких там примесей – пестицидов. Урожая бы уродился несметно богато. Да – а…» Долго после этого молчит. А отец мой, все еще в дремотном состоянии. Не поймешь его по выражению лица. Спит, или просто притворяется. Но, в главное, прикрыты у него веки. Видимо, и курить ему уже не хочется. Перестал пыхтеть свою цигарку. Он вообще себя странно ведет. Молчит всю дорогу. Задумчив. Оно, конечно, и я бы на его месте так повел себя. Как, никак, он, не просто так едет на станцию. А отрывает от себя, и от матери, меня. А впереди еще неизвестно, что еще со мною будет, в этом чужом большом мире? Это он от себя отрывает меня не на десяток километров, а почти на тысячи километров. Беспокоится он, конечно, за меня. А так, вон, уже завиднелись отчетливо вдали эти дома на окраине станции. Километров полтора, два, еще осталось нам громыхать по этой асфальтной дороге. Хочется сказать дяде Коле, что если бы этих обручей не было на колесах телеги, по мягче нам было и тише чуть, от этого создающего колесами шума. А так, эти обручи надеванные на колеса, будто,