Переросток. Николай Максимович Бажов-Абрамов

он, конечно, чуть ожил. Руки у него, наконец, отмылись, от въевшейся в кожу грязи, но, а как непогода, мучается он с этими руками – клешнями. Теперь он, о чем – то размышляет. Прикрыл глаза. Ноги у него свисают с телеги, а сам он, как бы даже дремлет. Свесил голову на грудь, ничего вокруг не видит. А папа мой, оглянувшись, краем глаз вижу. Занят с кисетом своим, где он держал свою махорку. Сидит он, так же, как и брат его, свесив ноги, на противоположной стороне телеги, спины у них касаются. С таким способом, отогревают они свои спины. Но он, видимо, сейчас курить захотел, потому извлек из своего кармана этот кисет с махоркой. А кисет у него особый. С войны еще у него этот кисет. Сколько уже лет прошло, а он все с кисетом этим, никак расстаться не хочет. Дорог, видимо, ему. Подарок воину от пионеров. А табак, он сам выращивает в огороде. Затем, он листьев этих сушит, подвесив их, внутри на крыше дома. Там сухо и темно. По надобности, берет, сколько ему нужно, подсушенных листьев табака, и в корыте деревянной, специальной, затем усердно растолчёт тяпкой, которым обычно капусту шинкуют. После, довольный и набив в этот кисет с этой махрой, садится у входной избы, в угол, на опрокинутую табуретку… теперь он будет курить эту махру, завернув из лоскутка газеты, в палец толщины цигарку. Тут же у него, между ног, горшочек, куда он после каждой глубокой затяжки, оплевывал свою тягучую слюну. При этом у него, всегда глазки блестели. Довольным становился. Интересно было мне за этой процессией за ним наблюдать. Мамка, конечно, не без этого, покрикивала на него, что задымил избу, но он, зная ее привычку поругивать его, заранее приоткрывал входную дверь. Это он летом, так проделывал, а зимою, приходилось уважать мою мамку, уходил к себе, на свое рабочее место, под сарай, где у него инструменты. Прохладно там, конечно, зимою. Но, а что поделаешь? Раз куришь, терпи, уважай мою мамку. Это я так понимал его занятие по курению. И сейчас он, выходит, хочет завернуть себе цигарку. Сейчас он оторвет этот листок газеты, сложенный заранее по размеру цигарки, из кисета подцепит пальцами эту махру, сколько ему для цигарки нужно, наслюнявит краюшку этой газетенки, чтобы его склеить. И готово у него цигарка. Остается только поднести спичку, горевшую. Над нами небо высокое сейчас. Оно даже, с голубизной, с белыми облачками. С боку, рядом с нашей колеёй, параллельно, тянется, раздолбанная дорога для машин. Она по сравнению, с нашей колеей, черно, безобразно выглядит, с ямами, с небольшими озерками, а у нас хоть, в середине колеи, прирастает еще сочная трава. Еще с росой. Кобылка наша, когда я расслабляю, не нарочно, конечно, вожжи, тыркается по ходу, за этими травками, чтобы их подщипать. Будто, как она со мною играет какую – то непонятную игру, чувствуя расслабление в моих руках вожжи. В таких моментах, я, как бы, взбадриваю себя, трясу голову и дергаю вожжи, напоминая кобылку, не баловаться мне. Скучно же нам обоим. Мне, сидеть на телеге, вот так, на корячке, а ей, тянуть эту телегу. Как говорят французы: извини, каждому свое. А если продолжать рассуждать уже на русском моем, получается: каждому свое в этом