Красными нитями. Лина Николаева

всякого задора, а стояла она, опустив плечи. По глазам было видно: не спала всю ночь, может, даже плакала.

      – Мадс умер год назад. – Насья понурила голову. – В свой день рождения. Тогда я сидела со своим мальчиком и резала ему именинный пирог, а сегодня…

      – Надо же, – протянул Рейн. – У меня тоже годовщина. Уже восьмой день, как во время коронации погибли люди. И восемнадцатый, как я лишился единственного, кто всегда был рядом, – Рейн ахнул и всплеснул руками. – Ой, обсчитался, это не круглые даты. Но я тебя понимаю: время ведь ни черта не лечит, только добавляет новой боли, которая перекрывает старую. Верно?

      Вздрогнув всем телом, Насья схватилась за спинку стула. Она смотрела, точно видела перед собой самого Аша. Рейн улыбнулся ей:

      – Пирог вкусный, а вот кофе всегда должен быть горячим, ясно?

      Он вышел из столовой. Охрана тут же шагнула следом.

      ***

      Черно-белые башни Центральной церкви поднимались выше остальных церквей, но она выглядела беднее их. В ней не было ярких мозаик и росписей, как в Северной, или монументальных статуй Яра и Арейна, как в Восточной, или огромных садов, которыми славились Западная и Южная. Наверное, это была та церковь, как ее задумывали Яр и Арейн: аскетизм да строгость, где атмосфера важнее убранства. Удивительно, что церковники не извратили ее на свой любимый вычурно-богатый лад.

      Воздух внутри пропитывали благовония: мята, ладан, мирт. Аристократы все как один надели показательно скромные белые одежды. Заняв скамьи, они сидели молча и ждали. Рейн входил с высоко поднятой головой, плотно сжатыми губами, но стоило оказаться внутри, даже он успокоился и перестал оглядываться волком.

      После окончания речи Нол Я-Эльмон закрыл Книгу Братьев, лежавшую перед ним на аналое, и опустился в кресло. Нарочито простое, деревянное – еще одна декорация лживого спектакля.

      Рейн поднялся со скамьи в первом ряду и подошел к Я-Эльмону. Прихожане следили за ним: в их взглядах уже не было злости или пренебрежения, как в первые дни, когда Лиц узнал, что королем станет ноториэс, но по-прежнему сквозило любопытство. Рейн все больше ощущал себя цирковой собачкой – такое ли уж это преувеличение?

      Он опустился на колени перед главой Церкви. Я-Эльмон протянул ему ладонь с массивными золотыми перстнями. Это была холеная рука человека, который не держал ничего тяжелее пера, светлая, сильная, как у молодого. Рейн взял ее так, чтобы, целуя, коснуться собственного пальца, а не ее. Я-Эльмон в ответ пошевелил кистью, будто давал разрешение начинать. Этого не требовалось, и Рейн понял: Нол напоминал, кто есть кто.

      «Увидим, кто есть кто», – он держал голову склоненной, и глава не разглядел появившейся на лице правителя ухмылки.

      – Меня зовут Рейн Л-Арджан. – Такого начала требовало покаяние. – Я сын церковного рода, бывший инквизитор, король Кирии.

      Позади раздался шепот, но Рейн не разобрал, о чем зашепталась толпа.

      – Я готов открыть свое сердце перед ликом Великого Яра и попросить прощения у него, у Кирии и у мира. – Рейн сложил кончики