От края встречи до края расставания. Эва Юнга

ее нет, поэтому я открываю шкаф, чтобы проверить забрала ли она свои вещи и обнаруживаю, что ее вещи все еще на месте. Меня это жутко злит. Захожу на кухню, но здесь тоже пусто. Тогда я иду в ванную, резко открываю дверь и вижу, как она сидит в воде поджав ноги. На ней наушники, а в руке моя бритва Gillette. Это выглядит даже комично, потому что этой бритвой максимум она может срезать только верхний слой кожи.

      Я снова срываю с нее наушники, как будто это становится традицией перед разговором с ней.

      – Какого хера ты делаешь?

      – Не мешай мне, – трагично говорит она и это усиливает мою злость.

      – В этой хате ты этой хуйней страдать не будешь! – выхватываю свою бритву и вещаю ее на специальный крючок. – Вставай и пошла нахуй отсюда.

      Она молча сидит, обняв свои костяные колени. Около минуты я стою и жду, когда она соизволит добровольно покинуть ванную, но она продолжает сидеть. Вспышка ярости захватывает меня и я, дернув ее за руку вверх, вытаскиваю из воды. Она стоит в ванной на ногах и снова не двигается.

      – Я тебя прошу, ну выйди ты по-хорошему.

      – А что будет по-плохому? Ты меня убьешь? Ну так давай, – ее голос жертвы меня просто выводит из себя.

      Я вытаскиваю ее из ванной за талию и опускаю на пол, она сразу же падает на колени и сгибается плача. Ее слезы не вызывают во мне ничего, кроме отвращения.

      – Когда я вернусь, чтобы тебя здесь не было.

      Выхожу из ванной, накидываю кожанку и выхожу из дома. Дойдя до ближайшего кафе, я беру самый большой стакан «Американо» и сажусь за стол у окна. Погода совсем не ладится, все небо затянуло тучами, будто у природы сегодня тоже тяжелый день. Смотрю в окно, наблюдая за прохожими и проезжающими машинами, на долю секунды мне начинает казаться, что меня не существует, я будто сторонний смотритель, но уже через мгновение все возвращается на свои места. Не допив кофе выхожу из кафе и иду в сторону дома матери.

      Она встречает меня на пороге, и я впервые замечаю ее мертвенно бледную кожу.

      – Тебе плохо? – с порога спрашиваю у нее.

      – Проходи, – она вяло улыбается, но пытается скрыть свою слабость.

      – Мам, если тебе плохо, то я хочу знать об этом сейчас, – разуваюсь и смотрю на нее.

      Она ведет меня на кухню, я сажусь за стол, она пододвигает ко мне эклеры с заварным кремом, которые я обожал все свое детство и опускается на стул напротив меня.

      – Мам…

      – Наливай чай и кушай, – она меня прерывает, доставая пиццу из духовки.

      Я вижу, как ей тяжело начать разговор и поэтому не давлю на нее, вместо этого, я наливаю себе чай и беру эклер, будто это все еще самая вкусная еда на планете. Я ем и пытаюсь не смотреть на нее, давая ей время и пространство.

      – У меня завтра операция, – тихо произносит она.

      – Все будет хорошо, как и всегда. Да, мам? – поднимаю на нее глаза.

      – Нет, Филипп, не будет, – она не смотрит на меня.

      Она называла меня по имени только в моменты моих серьезных проступков или когда хотела обратить мое внимание на что-то важное.

      – Что