На восходе солнца. Тимофей Веронин

отец Пахомий, – поклонился звонарь. – Отец мой, умирая, заповедал мне легкой жизни не искать, хоть малость Креста Господня на себя принять. Но я, слабый, какой крест могу понести? Не в мочь мне. Так хоть померзну слегка. Знаешь, батюшка, как в аду гореть-то я, грешный, буду, вот ведь о прохладе здешней рыдать стану.

      – Нет, брат, это тебя в прелесть лукавый увлекает. Боюсь я за душу твою. Мы тут с отцом игуменом посоветовались, решили тебя малость смирению поучить. Есть у нас подвал ледяной, там посиди с недельку, может, образумишься.

      Звонарь поклонился молча, а сердце вспыхнуло теплом:

      – Неужели достоин я пострадать? Вот ведь и Господь в темнице сидел, и мне, значит, выпало.

      «Хоть бы малость Креста Господня понести», – снова отозвались глубоко в душе слова отца.

      Темный подвал. Здесь было как-то особенно холодно. На второй день Иринархом овладела дрожь. Она никак не унималась. Стучали зубы, дрожали колени, руки. Он не мог даже сотворить крестного знамения. Время от времени поднималась крышка, заглядывал тучный отец Пахомий:

      – Ну что, брат, еще не образумился? Оденешься по-людски или нет?

      – Прости, отец, не могу, – отзывался Иринарх.

      Дрожащими коленями он становился на лед.

      «Бичевали Господа моего за грехи мои», – шептали уста.

      «Гвоздями пробивали руки Его и ноги за грехи мои», – плакало сердце.

      «Поносили злыми словами и смеялись над Господом моим за окаянство мое», – стонала душа.

      «Так что ж, разве не потерплю я морозца нашего русского ради Господа?»

      И затихала дрожь, словно теплый ветерок касался лица, проникал во все тело, согревал, успокаивал.

      …Алеша невольно поежился. Он вспомнил, что не одет. На нем только странная, удивительно белая длинная рубаха, спускавшаяся ниже колен. Но нет, ему не было холодно. Порывы ветра то и дело поднимали от земли мелкие колючие льдинки. Они забирались под рубаху, обжигая голые ноги, но ему все равно было тепло.

      И опять Алеша видел отца Иринарха. Лицо его уже потемнело, лучики морщин окружили глаза. Он стоял на коленях в темной келье. Лишь от маленького окошка шел слабый свет. Алеша заметил, что дверь в келью крест-накрест заколочена. Отец Иринарх поднялся, шепча молитву, и снова опустился на деревянный пол:

      – Господи, помилуй Россию, спаси ее от нечестивых ляхов и своих воров.

      Он с трудом встал с колен и снова припал к полу. Слышно было, как глухо зазвенели железные кресты и чугунные цепи, которыми обвешено было все его тело под заплатанным балахоном.

      Совсем седой и сильно пополневший отец Пахомий заглядывал в окошко.

      – Безумный! Что ты напялил на себя железы-то! Думаешь, Богу твои глупости угодны? Самоубийца ты, тебя и с христианами не похоронят. Жизни нет от тебя, смотреть тошно. Бабы одни глупые к тебе зачем-то рвутся, за святого тебя, дурака, почитают. Эх, злобы на тебя не хватает.

      – Прости, отец, – снова поднимался с колен затворник и с грохотом валился перед окошком на доски. –