Оливия Лэтам. Джек Реймонд. Этель Лилиан Войнич

не буду им говорить… Все это так горько и безнадежно, и они никогда не смогут понять, никогда… И потом, мама начнет, конечно, плакать. Нет, сейчас у меня не хватит сил, надо прежде привыкнуть ко всему самой.

      Она замолчала, глядя прямо перед собой. Священник снова сел.

      – Нельзя ли чем-нибудь помочь вам, Оливия? Что же является помехой? Ведь вы… любите его?

      – Люблю ли я его! Если бы не любила… – Она подняла голову. – Как бы мне хотелось, чтобы вы поняли. Ведь вы не из тех социалистов, которые только болтают. Видите ли, он русский… а вы должны знать, что это значит, если он человек мыслящий.

      – Русский? – растерянно переспросил священник. И вдруг понял: – Неужели нигилист?

      – Нигилист, если вам угодно. Нелепое прозвище. Так теперь называют в России неугодных правительству людей.

      – Он живет в Англии? Эмигрант?

      – Нет. Но он пробыл здесь около года. Изучал наши новинки в машиностроении по заданию одной петербургской фирмы, где он работает. Теперь он уехал назад. И я так и не знаю… – Она посмотрела на него страдальческими глазами. – Ему не мешали выехать из России и вернуться обратно. Но он все еще под полицейским надзором. Тамошние власти полагают, что оказывают ему величайшую милость, разрешая жить в Петербурге. И кто знает, что они еще придумают? Это все равно что жить на вулкане.

      – Но ведь он не под следствием?

      – Пока еще нет. Будь это так, я не рассказывала бы вам о нем. Он провел два года в тюрьме и вышел оттуда поседевший, с больными легкими. Ему не вынести еще одного тюремного заключения. Поражены оба легких. В России в тюрьмах для политических заключенных свирепствует чахотка.

      Голос Оливии дрогнул, и сердце Дика сжалось. В этот миг он был чужд каких бы то ни было эгоистических побуждений.

      – Как хорошо, что вы так мужественны, Оливия. Удел ваш не легок.

      Она покачала головой.

      – Я совсем не так мужественна, как вы полагаете. Но у меня нет другого выхода.

      – Могу я узнать его имя?

      – Владимир Дамаров. Он только наполовину русский. Среди его предков есть итальянцы и датчане.

      – Дамаров? – переспросил священник. – Дамаров… Ах да, помню, новейшие достижения в технике. Ну конечно.

      Оливия бросила на него быстрый взгляд.

      – Вы его знаете?

      – Только с виду. Мой старый приятель – небезызвестный вам художник Том Бэрни – встретил его как-то в Лондоне и был до того очарован его головой, что решил во что бы то ни стало нарисовать ее. Он раздобыл билет на открытие индустриальной выставки только для того, чтобы снова увидеть Дамарова, и заставил меня пойти с ним. Он делал вид, что разговаривает со мной, а сам тем временем рисовал Дамарова. Разве вы не видели пастели, которую он сделал? Ах да, вы же из-за оспы не бывали в ту зиму на выставках. Эта пастель – одна из лучших вещей Бэрни. Он назвал ее «Голова Люцифера».

      Они долго и непринужденно беседовали. Впервые в жизни Оливия не старалась щадить чувства других и, обрадованная тем, что может наконец облегчить душу, свободно и без утайки рассказывала о своем возлюбленном, его горестях, подорванном здоровье, загубленном