Фол последней надежды. Юля Артеева

я уже говорил, что ты – как бульдог?

      – Кажется, что-то подобное я слышала. Всего лишь раз сто, – саркастично изгибаю губы.

      Ваня невесело усмехается:

      – Ну, зачем ты спрашиваешь. Должна же понимать.

      – Просто кажется, что если ты скажешь это вслух, то станет как-то полегче.

      – Окей. Мне тоже грустно. Довольна?

      – Очень, – тяну я с улыбкой, – стало легче?

      – Ни фига.

      – Слушай, я тебя понимаю, Вань, – я не так часто называю его по имени, поэтому сначала как будто пугаюсь этого слова из собственного рта и чуть притормаживаю, – но…но…

      – Но? – передразнивает он меня.

      – Но я не знаю, это правда так серьезно? Разве ты не можешь восстановиться и играть дальше?

      Громов обводит указательным пальцем край своего бокала и морщится:

      – Выходит, не могу. У меня времени – до семнадцати лет. Дальше выпуск из академии футбола и отсутствие серьезных перспектив. К тому же, у меня есть договоренность с отцом.

      Тут он замолкает и делает несколько больших глотков. Я смотрю, как движется его кадык, и думаю о том, что даже это выглядит красиво. Когда Бо станет видеографом или оператором, я слишком невнимательно слушала его треп про обучение, он сможет снять это эффектно.

      Насильно возвращаю себя в реальность. За маленький липкий столик странного бара.

      – Договоренность? Какая?

      – Если до семнадцати у меня не будет значимого результата, я завязываю с футболом и поступаю в универ.

      – На юриста?

      – С чего ты взяла? Об этом речи не было.

      Я смущаюсь:

      – Да просто выбрала самую популярную профессию. Вадим Антонович хочет для тебя какой-то нормальной работы? В общепринятом смысле?

      – Да. Да, ты права. Юрист, врач, программист, хоть адвокат дьявола, только бы не футболист.

      По лицу вижу, что Ваня храбрится, но ему действительно больно. Все мое тело отзывается сочувственной печалью.

      Чтобы протолкнуть горький комок ниже по пищеводу, пью свое вишневое пиво. Теперь оно с привкусом горькой откровенности.

      Наконец, произношу:

      – Он ведь сам – агент? Футбол его кормит, он им живет.

      – И потому считает гнилым бизнесом.

      – Вау. То есть, я вроде слышала что-то такое от него на наших семейных сборищах, но не думала, что он говорит об этом настолько серьезно.

      – Не представляешь, насколько, – Громов растирает ладонями лицо и поднимает на меня болезненный взгляд, – думаешь, классно иметь отца, успешного футбольного агента, одного из лучших, который начисто игнорирует сына-футболиста? Разве это не значит, что он считает его абсолютно бесперспективным? Он не просто мне не помогает. Он мне мешает.

      Ваня говорит так горько, что я поддаюсь порыву и накрываю его ладонь своей. Ободряюще сжимаю пальцы. Несмелой улыбкой встречаю его вопросительный взгляд. Хочу дать понять, что я рядом, что я в его команде.

      Запальчиво отвечаю:

      – У тебя все получится. Ты офигенный футболист!

      – Кажется, это