Жестокеры. Алиса Рува

веселый беззаботный смех, я повернула голову. Справа от меня прошли две девочки из нашего класса, в обнимку с парнями. Они обогнали меня и пошли вперед по аллее. Головы моих одноклассниц были заняты не только уроками. Мне было горько на это смотреть. К тому времени, когда у них все только начиналось, у меня все закончилось. Моя жизнь закончилась, как думала я тогда.

      «Почему все вокруг меня так нарочито, так подчеркнуто счастливы? Чтобы на их фоне я себе казалась еще более жалкой и ничтожной? Неудачница. Да я просто неудачница!»

      Неудачница. Неудачница.

      НЕУДАЧНИЦА.

      Это сейчас я понимаю, как это важно: в осколках и мраке дня сегодняшнего быть способным увидеть свои грядущие ясные счастливые дни. Все равно увидеть – пусть пока ничто их не предвещает, и кажется, что не будет уже никогда никакого счастья. Вот чему мы должны научиться. Тогда я этого не понимала. Тогда у меня это плохо получалось.

      Я не могла и не хотела жить без моего Дима. Эта спасительная любовь стала для меня способом снова отрастить когда-то отрубленные крылья. На этих крыльях я и вылетела из клетки невыносимых переживаний, в которых на годы оказалась заперта после смерти отца. Отсутствие и нехватку этих крыльев я явственно ощущала теперь. Без них мне было неимоверно трудно существовать. Это мучительно, издевательски больно – ощущать, что у тебя отрезали крылья и понимать, что ты больше не можешь лететь, при этом зная и помня, каково это – летать.

      Прошло полгода с тех пор, как у меня забрали мою любовь. Но легче мне не стало. Я чувствовала себя старушкой – немощной и ко всему безразличной. А ведь мне было всего пятнадцать лет! Те самые двое отморозков с нашего двора снова встретили меня возле дома. Они уже открыли было рты, чтобы наградить меня каким-нибудь очередным обидным прозвищем. Но, наверно, у меня был такой вид, что они закрыли рты, так ничего и не выкрикнув. Они проводили меня взглядом до подъезда, озадаченно переглядываясь. Я до сих пор слегка хромала. Впрочем, каждый шаг больше не отдавался болью, как вначале. Но со стороны, наверно, все равно было видно, что идет сломанный человек, и путь его дается ему нелегко.

      Дома я встала перед большим зеркалом в прихожей – впервые за много месяцев. Меня хватило секунд на десять: мой вид – вид человека с разбитым сердцем – был невыносим даже мне самой. Я провела рукой по бедру. Ссадины на теле давно зажили, но на бедре у меня остался уродливый шрам – как отметина моей ущербности. Я знала, что он там – под джинсами. Но мне было на это наплевать. Мне стало наплевать на все: на школу, на то, кто и что про меня говорит, на то, как я выгляжу и как я буду жить дальше. Что-то во мне необратимо изменилось после всего этого. Я стала другая. У меня в душе словно что-то оборвалось. Может, это сорвалась с предохранителя та гнусная пружина апатии, безразличия и пессимизма. На какое-то время Диму удалось ее как-то закрепить – так, чтобы она не мешала мне жить. Но он ушел, она снова сорвалась, и некому теперь было держать эту чертову пружину…

      7

      – Почему АЕК? – как-то спросила пытливая Аля. – Почему тебя все так называют?

      – Кто