Хочу тебя, девочка. Амелия Борн

почти не позволяла себе такой слабости, как поплакать. Казалось, если только начну – вся эта соленая влага разъест меня изнутри, и я рухну, как подкошенный Колосс. А там, в палате, мама… Мама, которой больше некому помочь, кроме меня.

      Я сказала ему правду. Ужасающую, но все же правду – если будет нужно, я все продам. Себя продам. Но, как оказалось, я уже это сделала. Продалась в тот самый момент, когда позволила незнакомому человеку оплатить лечение мамы. И ведь могла же догадаться, что он делает это не просто так! Могла… но что бы это изменило?

      Наверно, это было бы просто честнее с его стороны – сразу назвать цену своей «помощи». Такие люди, как Камиль Исаев, не занимаются бездумной благотворительностью. И мне уже не пять лет, чтобы не понимать, что конфетку взрослый дядя дает не просто так.

      А он ведь действительно уже очень взрослый. Он даже мог бы быть моим отцом…

      Вспомнилось, как Исаев заботливо кормил меня картошкой и гамбургером. С губ сорвался нервный смешок. Что это было с его стороны? Игра в папочку? Или откармливание овцы перед закланием? Я не понимала его поведения. И не понимала, почему меня это злит.

      Смахнув с лица все же прорвавшиеся наружу слезы, я распахнула дверь палаты и шагнула внутрь.

      Наверно, меня до конца жизни будет преследовать этот запах лекарств, как самый страшный кошмар. Мне даже стало казаться – я узнаю каждое из них по единственному вдоху. И ненавижу. Ненавижу также, как нуждаюсь в том, чтобы маме их давали.

      – Марина? – раздался ее тихий, усталый голос.

      На глаза снова набежали слезы. Вот черт! Я ведь уже привыкла слышать ее такой. Уже привыкла радоваться тому, что вообще ее слышу. Так с чего вдруг эта проклятая слабость?

      – Да, мамочка, я тут, – ответила, подходя ближе.

      Я нащупала ее исхудавшую руку и сжала. Мне порой казалось, что я цепляюсь за маму отчаяннее, чем она сама – за свою жизнь.

      – Марина… – повторила мама. – Ты была дома? Ты сегодня кушала?

      Я невольно смеюсь – но болезненно, невесело. И все же в этом вся мама – она волнуется обо мне так, словно я все еще маленький ребенок.

      И в каком-то смысле так оно и есть.

      – Не волнуйся, я обедала. Как ты себя чувствуешь?

      Я отвела с ее лба прилипшую к нему прядь волос, нетронутых до сих пор сединой. Маме ведь всего лишь сорок лет! Совсем как Камилю Назаровичу…

      Ей всего лишь сорок, а в ее лице – изможденном и бледном, читается такая усталость от жизни, что хочется выть.

      – Я-то… нормально, – ответила мама. Ее руки, словно не находя себе места, комкали одеяло. Верный признак того, что она хочет что-то сказать.

      Я терпеливо ждала. Наконец мама произнесла:

      – Дочь, я тут слышала разговор медсестер…

      Внутри меня все похолодело. Неужели они сплетничали о том, что я разговаривала с Камилем Назаровичем?

      – И что же? – произнесла как можно спокойнее.

      – Они говорили, какое дорогое здесь лечение… но ведь у нас нет таких денег, Марина…

      Я задохнулась. Конечно, рано или поздно у мамы должен был возникнуть этот вопрос и все же… я надеялась,