Цитадель тамплиеров. Михаил Попов

червяк-волос, он прокусывает кожу и забивается под нее. Бывает с локоть длиной и больше. Чтобы его весь извлечь, вытягивают кусок хвоста и осторожно наматывают на камышинку. Каждый день на длину ногтя, не больше, иначе порвется и останется в теле. На ночь камышинку с волосом приматывают тряпками. Вот сейчас я схватил за хвост ядовитого ассасинского червя. И не сердись, что я не желаю пока рвануть его изо всех сил.

      Принесли баранину для воинов и фрукты для султана, он давно уже не ел ничего, кроме фиников и инжира. И пил только козье молоко. Распластывая баранью лопатку, Саладин спросил:

      – На какую же камышинку будешь мотать ты, отец, этот двухвостый волос?

      – Деньги, – сказал султан. – Старцы не поделили какое-то золото. Когда я почувствовал, что ассасинский кинжал не только блестит, но и пахнет золотом, я понял, как действовать. Назорейских королей эта зараза уже сгубила.

      Принесли светильники, ибо солнце клонилось.

      – Скоро придется покинуть террасу, – сказал Ширкух, отмахиваясь от чего-то, вьющегося в воздухе.

      – Ты говорил о назорейских королях, отец, – сказал Саладин.

      – О нынешних королях франков рассказывать уже нечего. Это уже не рыцари, прежде искавшие боя, а торгаши. Они не смеют напасть. Мы можем спокойно устраивать сирийские дела.

      Ширкух мощно хлопнул себя по щеке.

      – Да, – улыбнулся султан, – пора уйти под защиту полога.

      Глава IV. Хижина

      Сначала была только боль. Она заполняла все, помимо нее не было ничего. Кто он, лежащий не знал. Но вдруг ощутил, что – лежит. Но где, на чем и как долго? Потом осознал, что не слеп, хотя не мог рассмотреть что бы ни было. Впрочем, и не пытался. Время от времени он впадал в дрему, что облегчало сосуществование с болью.

      Но так не могло продолжаться. Из балансирования на грани было два выхода – возврат в небытие или возрождение к реальности. И жизненная сила, заключенная в искореженном теле, мало-помалу возобладала.

      Он вдруг услышал треск пламени в очаге и открыл глаза, удивившись, что веки подчинились его воле. Он осознал себя в полутьме человеком, распластанным на жестком ложе. Боль перестала быть анонимной и беспредельной.

      Вслед за этим открытием пришло следующее. Он понял, что не один. Это его потрясло. Явилась неодолимая потребность заявить о том, что он не знает о своем существовании и о наличии второго существа. Руки и ноги не слушались, но он собрался с силами, на губах его запузырилась слюна, грудь поднялась, полумрак огласило сипение.

      – Исмаил, – прошелестел он.

      Это было единственное слово, которое знал. Усилие выговорить его отдалось такой болью, что он потерял сознание.

      Хозяин хижины, когда сидел неподвижно, напоминал руину. Очень был стар, но глаза светились по-молодому. Старик был плечист, массивен и весь оброс диким волосом. Его низкий, тяжелый голос исходил, казалось, из живота, притом, что губы как будто не шевелились. Так могла говорить гора, к которой отшельник прилепил свое жилище.

      Очнувшись, лежащий снова назвал себя:

      – Исмаил. Я – Исмаил. –