Несерьезная педагогика. Януш Корчак

призваны продемонстрировать готовность к настоящим, большим жертвам.

      Эта мелочь, пустяк, который я назвал ссорой из-за лошади, – свидетельство того, что я добился своей цели: мальчик осмелел, теперь я могу исподволь начать его воспитывать. Собираю материал для такого разговора…

      Вечером я осматриваю его грязную рубашку: разумеется, вошь.

      – Что там? (В голосе беспокойство.)

      – Вошь.

      – Это потому, что в приюте простыни не меняли. Одеяла такие грязные!

      – Ничего страшного, больше вроде нет. А почему не меняли простыни?

      – Не знаю, наверно, им стирать не хотелось.

      Первый разговор о приюте.

      – Санитаров ребята не боятся, а солдата боятся… Нет, солдат тоже не бьет, потому что бить нельзя – воспитательница бы заругалась. Иногда только раскричится и ремнем хлестнет, но бить не бьет.

      – А тебе доставалось?

      – Ну понятное дело.

      Вот так вот: не бьют, но бьют. И все же Стефан прав: не бьют – не полагается бить; солдат кричит, грозится, наверное, – и редко, в исключительных случаях, втихаря, стеганет ремнем.

      Раньше я посмеивался над этим мнимым отсутствием логики. Перестал посмеиваться года три назад, когда Лейбусь сказал:

      – Я очень люблю кататься на лодке.

      – А ты когда-нибудь катался?

      – Нет, никогда в жизни.

      Это разве что неточно выраженная мысль, но не отсутствие логики: он уверен, что кататься на лодке приятно.

      Седьмой день

      У Чекова были гости; карты. Поздний ужин. Валентий дежурил по столовой. Злой, выхожу около полуночи. Возвращаюсь в избу, зажигаю лампу. Стефана нет. Что за черт! Выхожу, в дверях сталкиваюсь со Стефаном.

      – Где ты был?

      – На кухне. Я несколько раз выходил, смотрел в окно – вы сидите. Наконец гляжу – нету. Я так бежал, хотел вас догнать.

      – Боялся?

      – Да чего бояться-то?

      Нет, не боялся. Ждал, высматривал, бежал, чтобы вместе.

      Два года я не видел никого из своих, полгода назад – письмо, короткое, измятое, случайно прорвавшееся сквозь кордон штыков, цензуры и шпионов. И вот я опять не один.

      Я испытал чувство безграничной благодарности к этому ребенку. Ничего в нем нет особенного, притягательного, ничто не привлекает внимание. Простое лицо, нескладная фигура, посредственный ум, неразвитое воображение, никакой душевной тонкости – ничего такого, что составляет детское обаяние. Но этот незаметный ребенок, словно неприглядный кустик, – голос природы, ее извечных законов, Бога. Спасибо тебе, вот именно такому…

      «Сынок», – думаю я с нежностью.

      Как поблагодарить его?

      – Послушай, Стефек, если у тебя есть вопросы, или что-то докучает, или хочется чего-нибудь – скажи мне.

      – Не люблю я надоедать.

      Объясняю, что это не так.

      – Если нельзя, я так и скажу, объясню. Вот как с лошадью – на лошадях возят дрова, хлеб, больных…

      – Я хочу,