Триумфальная арка. Ночь в Лиссабоне. Эрих Мария Ремарк

Он-то знал, что Равичу в гостинице понадобилось. Но знал он и другое: тут уж ничего не поделаешь. Это только ему, Равичу, решать.

      – Ладно, – сказал он. – Если что – я в «Матушке Мари». А потом в «Бубличках». Звони. Заходи. – Он вскинул свои кустистые брови. – И не рискуй зря. Не геройствуй. Не будь идиотом. Стреляй, только когда наверняка сможешь уйти. Это тебе не игрушки и не кино про гангстеров.

      – Я знаю, Борис, не волнуйся.

      Равич сходил в гостиницу «Интернасьональ» и отправился обратно. Но по дороге решил заглянуть в гостиницу «Милан». Посмотрел на часы. Полдевятого.

      Может, Жоан еще у себя.

      Она кинулась ему навстречу.

      – Равич! – изумилась она. – Ты решил меня навестить?

      – Ну да…

      – Ты хоть помнишь, что ни разу здесь не был? С того вечера, когда ты меня отсюда забрал.

      Он слабо улыбнулся:

      – Это правда, Жоан. Мы с тобой ведем странную жизнь.

      – Не говори. Прямо как кроты. Или летучие мыши. Или совы. Видимся только под покровом ночи.

      Она расхаживала по комнате – широким шагом, гибкая, грациозная, порывистая. На ней был темно-синий, мужского покроя, домашний халат, туго перехваченный поясом. На кровати было разложено черное вечернее платье, приготовленное для «Шехерезады». Она была сейчас невероятно красива и столь же бесконечно далека.

      – Тебе еще не пора идти, Жоан?

      – Пока нет. Через полчасика. Самое любимое мое время. Перед отходом. Кофе, свободное время – все удовольствия. А вдобавок и ты пришел. И даже кальвадос имеется.

      Она принесла бутылку. Он принял у нее из рук бутылку и, не вынув пробку, поставил на стол. Потом нежно взял ее за руки.

      – Жоан, – начал он.

      Ее глаза тотчас же угасли. Она стояла близко-близко.

      – Говори сразу, что?

      – О чем ты? Что такое?

      – Не знаю, но что-то… Когда ты такой, всегда что-то случается. Ты из-за этого пришел?

      Он чувствовал: ее руки отдаляются. Хотя она не двигалась, и руки не двигались тоже. И все-таки казалось, будто некая сила ее от него оттаскивает.

      – Жоан, сегодня вечером не надо ко мне приходить. Сегодня, а может, и завтра, и еще пару дней.

      – У тебя работа в клинике?

      – Нет. Тут другое. Не могу говорить. Но ни с тобой, ни со мной, вообще с нами это никак не связано.

      Она постояла молча.

      – Ладно, – вымолвила она.

      – Ты меня понимаешь?

      – Нет. Но раз ты так говоришь, значит, так нужно.

      – Ты не сердишься?

      Она вскинула голову.

      – Господи, Равич, – вздохнула она. – Ну как я могу на тебя сердиться?

      Он поднял глаза. У него сжалось сердце. Жоан сказала лишь то, что хотела сказать, но, сама того не желая, ударила в самое уязвимое место. Он не особенно прислушивался к словам, которые она то нашептывала, то горячо лепетала ему по ночам, ведь под утро, едва серая мгла сумерек затягивает окна, слова забываются. Он знал: самозабвение, охватывавшее ее в такие часы, было именно забвением себя, но и забвением его