Гарики из Иерусалима. Книга странствий (сборник). Игорь Губерман

самодовольства

      и в евреях вижу повсеместно

      собственные низменные свойства.

      Еврейского разума имя и суть —

      бродяга, беглец и изгой:

      еврей, выбираясь на правильный путь,

      немедленно ищет другой.

      Чуть выросли – счастья

      в пространстве кипучем

      искать устремляются тут же

      все рыбы – где глубже,

      все люди – где лучше,

      евреи – где лучше и глубже.

      Катаясь на российской карусели,

      наевшись русской мудрости плодов,

      евреи столь изрядно обрусели,

      что всюду видят происки жидов.

      Еврей живет, как будто рос,

      не зная злобы и неволи:

      сперва сует повсюду нос

      и лишь потом кричит от боли.

      Велик и мелок мой народец,

      един и в грязи, и в элите,

      я кровь от крови инородец

      в его нестойком монолите.

      Евреям доверяют не вполне

      и в космос не пускают, слава Богу;

      евреи, оказавшись на Луне,

      устроят и базар, и синагогу.

      Шепну я даже в миг, когда на грудь

      уложат мне кладбищенские плиты:

      женитьба на еврейке – лучший путь

      к удаче, за рубеж, в антисемиты.

      На развалинах Древнего Рима

      я сижу и курю не спеша,

      над руинами веет незримо

      отлетевшая чья-то душа.

      Под небом, безмятежно голубым,

      спит серый Колизей порой вечерней;

      мой предок на арене этой был

      зарезан на потеху римской черни.

      Римские руины – дух и мрамор,

      тихо дремлет вечность в монолите;

      здесь я, как усердный дикий варвар,

      выцарапал имя на иврите.

      В убогом притворе, где тесно плечу

      и дряхлые дремлют скамейки,

      я Деве Марии поставил свечу —

      несчастнейшей в мире еврейке.

      Из Рима видней (как теперь отовсюду,

      хоть жизнь моя там нелегка)

      тот город, который я если забуду —

      отсохнет моя рука.

      Я скроюсь в песках Иудейской пустыни

      на кладбище плоском, просторном и нищем

      и чувствовать стану костями пустыми,

      как ветер истории поверху свищет.

      Вон тот когда-то пел как соловей,

      а этот был невинная овечка,

      а я и в прошлой жизни был еврей —

      отпетый наглый нищий из местечка.

      Знаешь, поразительно близка мне

      почва эта с каменными стенами:

      мы, должно быть, помним эти камни

      нашими таинственными генами.

      Я счастлив, что в посмертной вечной мгле,

      посмертном бытии непознаваемом,

      в навеки полюбившейся земле

      я стану бесполезным ископаемым.

      Высокого безделья ремесло меня от процветания спасло

      Как пробка из шампанского – со свистом

      я вылетел в иное бытие,

      с упрямостью храня в пути тернистом

      шампанское дыхание свое.

      Я живой и пока не готов умирать.

      Я