Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится. Александр Гоноровский

на него, торопливо прошла баба с двумя тяжёлыми, укрытыми рогожей корзинами.

      – Ишь, раскорячился! – сказала по-хозяйски добро и до подбородка высунула язык.

      Ноздри Лавра Петровича пришли в движение. Кроме пирогов с визигой[4] дохнуло овчиной бабьего тулупа, репой и чем-то ещё. Так пахла мазь, которой мать в детстве растирала ему ушибленное колено. Лавр Петрович вспомнил тёмную комнату их дома в Кривоколенном переулке, запах воска, окно с заснеженной рябиной, горячие и сухие материнские руки.

      Первый ищейка наклонился ко второму:

      – Нюхает… Что твоя собака…

      – Собака что? Дура, – отозвался второй. – А этот своего не упустит.

      Лавр Петрович продвинулся ещё на пару шагов, как вдруг перед глазами его пролетело колесо экипажа. Деревянные спицы крутанулись перед ним, так что он даже смог бы их сосчитать. Запоздало оглушил крик мальчишки-форейтора:

      – Поди-и-и!

      Лавр Петрович поднялся, отряхнул колени, поглядел в сторону уносящемуся экипажу, покачал головой:

      – Петербурх…

      Он перебрался на другую сторону набережной. Ищейки держались следом.

      – И фалеторы у нас звончей кричат, – сказал второй ищейка.

      – Кричи не кричи, всё одно людишек давят, – заметил первый.

      Лавр Петрович нырнул в арку, углубился в переулки. Ищейки старались не отставать. Второй сказал, дуя на пальцы:

      – Рукам холодно… Да и коленки тож замочил.

      – А ты ногами шибче двигай, чтобы пар пошёл, – сказал первый ищейка, наблюдая, как его слова замерзают в воздухе. – Вот и будет тебе тепло.

      – Дома-то глянь какие… – сказал второй.

      – Как будто кто-то сверху стенами какал, – отозвался первый.

      Лавр Петрович бодро шагал через дворы, поглядывая по сторонам. Из углов китайскими криками приветствовали его мартовские коты, из редких окон смотрели коричневые старухи с длинными вязальными спицами. Вокруг Лавра Петровича и ищеек постепенно сжималось кольцо облезлых крыш, звуки улицы перестали быть настоящими.

      Лавр Петрович остановился перевести дух. Посреди двора было почти темно. Лавр Петрович посмотрел себе под ноги, на заледеневшие помои.

      – Оборвался след, – сказал. – Будто по воздуху полетел.

      Преследователи пошли налево, затем направо. Снега здесь почти не было. Словно природа пожалела его для этих мест.

      – Здесь мы уже были, – сказал первый ищейка. – Кружит он нас.

      – Кто? – спросил второй.

      – Дед Пихто, – Лавр Петрович стёр с носа замёрзшие капли.

      Лавр Петрович не любил терять чуйку. Тогда он впадал в хандру, пил, потом пел и из гулящих выбирал самую страшную бабу. Потом ходил к Селивёрстову, которого в Москве никто за лекаря не держал, пользовал какие-то горькие настойки, от которых если и болело в паху, то не так сильно, как в печени. Где теперь эта Москва? Может, её вообще нет.

      Послышался протяжный скрип. В пристройке с прогнившей крышей открылась игрушечная дверь, и вышел старик. У него была только тряпка на бёдрах. На тряпке при каждом

4

Визига (также вязига) – название употребляемой в пищу хорды, добываемой из осетровых рыб.